Михаил Нисенбаум - Почта святого Валентина
— Мадам! Ваши гвардейцы прибыли, можем стартовать.
Голова была общеизвестная и принадлежала дружку Максима, Гришке Пузанову, майору войск радиационной, химической и биологической защиты, хозяину ЧОПа «Гризли» и большому любителю всех мужских удовольствий: охоты, бани, шашлыков и автогонок.
— Боюсь, Гриша, сегодня мадам обречена вести оседлый образ жизни. — Галина с горечью показала на искалеченный автомобиль. — Главное, минуты две назад, кажется, я видела угонщиков.
— Ты? Видела? Так что ж мы тут время теряем! Номер запомнила? Садись! Быстрей! Быстрей!
Клацнула дверь, джип обжег протекторами снежную дорогу. В машине оказался еще один друг мужа, Славик, егоза и хохотун. Галя повеселела — теперь она не одна. Она как раз рассказывала мужчинам, что воры спасли ее от прыжка с самолета, когда Славик резко ткнул в стекло и сказал:
— Ни фига не спасли. Вот они.
Заметив преследователей, «Газель» юркнула во дворы, потом выскочила в переулок и рванула в сторону набережных. Да только мыслимое ли дело «Газели» тягаться с Пузановским джипом!
Через пять минут погони похитителей прижали к бордюру, и майор, размахивая пистолетом, вытаскивал из кабины вусмерть перепуганного бородача.
— И что? Они вернули колеса? — спросила у Пузанова Рената Катасонова.
— Не просто вернули. Они их сами поставили на место, да еще машину почистили! — самодовольно прокричал майор, сидевший напротив Стемнина. — К тому же мы захватили трофей — свинтили у них оба номера.
— Почему не колеса?
— Да на что мне колеса от «Газели»?
— А на что тебе номера?
— Это не мне. Это им урок.
— Все понимаю. Развод? Чудесно. Колеса воруют — очаровательно. Погоня — превосходно! Но зачем, объясните мне бога ради, нужно еще бросаться с самолета? — сказала Галя, вызвав очередной гомерический припадок у компании в шлемах.
— Галина! Вы все поймете в полете, — отвечал инструктор Николай, не присоединившийся к общему веселью. — В полете вообще много понимаешь по-другому. Даже слово «развод» станет другим.
— Как это другим?
— Считайте, другого цвета. Или другим на вкус. А может, вообще исчезнет, так сказать, из лексикона.
Стемнин смотрел на двух расстающихся сегодня людей, с которыми успел познакомиться на занятиях и тренировках, и никак не мог понять, что они разводятся. «Если такие добрые, чуткие, близкие люди расходятся, какова цена этим союзам? Зачем вообще устраивать свадьбы, венчаться, оформлять какие-то документы, если через десять или сколько там лет даже такие гали с максимами становятся чужими? Зачем делать вид, что это навсегда?»
И в самом деле воздух в самолете был заряжен дружелюбием, еще более ярким от тревоги. Настроение было скорее предсвадебным, чем предразлучным. Но ошибки не было: перед полетом Стемнин своими глазами видел формалиново-серые листки свидетельств о разводе.
Шинкуя пропеллером стужу, самолет набрал нужную высоту, и Николай поманил Стемнина: он должен был страховать парашютистов у люка. Зимнее солнце пробило брешь в борту самолета. Лязгали крючки, заметалась прядь волос, выбившаяся у Гали из-под шлема, утихли смешки.
— Третий пошел! Приготовиться Максиму и Гале!
Расстающиеся прыгали в тандеме. Ведущим был многоопытный Максим.
— Я рядом. Все будет хорошо. — Он потихоньку просунул эти слова под край шлема, прижимаясь к ней. — Ничего не бойся.
— И за борт ее бросает в набежавшую волну, — пропела Галя, и они прыгнули.
Обожгло и смыло свежестью жуть — еще до того, как она услышала над собой торопливое трепетание «медузы». Трех минут падения — еще до того, как «медуза» вытянула «крыло», — ей хватило, чтобы понять, какой смысл был и в этом прыжке, и в жизни. Она почувствовала всем подобравшимся нутром, что они с мужем не расстаются, что самое главное — доверие и поддержка — остаются с ними навсегда. И то, что она на земле числила безвременно умершим, здесь, в морозном трехкилометровом вздохе неба, оказалось живым, невредимым, вечным. Наконец рыжий шелк крыла повалил их с Максимом в снег и прокатил метра четыре — румяных, смеющихся, снова влюбленных, хотя бы на это мгновение.
8
Разноцветные купола, сверху похожие на крыши фантастических летающих домов, вразнобой тянулись к белым полям. Миссия была выполнена, по крайней мере миссия Стемнина. Теперь, как и уговаривались, они с Колей должны прыгнуть с пяти тысяч метров. Конечно, бывший преподаватель не напрыгал даже на сертификат категории В, то есть не набрал пятидесяти прыжков, но Янавичюс был уверен, что Стемнин готов. На сей раз они могли находиться в свободном полете по меньшей мере двадцать минут. За четверть часа свободного полета небо становится твоей стихией и можно понять, камень ты или идея, мясо или дух. Точнее, почувствовать, что никаких противоречий здесь нет. По крайней мере, так утверждал Николай. В опустевшем салоне «кукурузника» потемнело — еще и потому, что никто больше не гомонил, не кричал и не смеялся. Николай смотрел себе под ноги, думал о чем-то, похоже, никак не связанном с полетами.
«Слишком много опыта и привычки, — думал Стемнин, поглядывая на инструктора. — Так даже небо становится приземленным. Не земля поднимается, а… Да и земля от привычки — не земля, не планета, а так… место пребывания. Автобусная остановка, забор детского сада, духота в вагоне метро. А что делать, если к полетам привыкаешь?» Они летели над облаками, звук двигателя изменился, вернее, перестал привлекать к себе внимание.
— Ну, с Богом, — вдруг произнес Николай, не глядя на Стемнина, и тряхнул головой.
Бывший преподаватель немного удивился — таких оборотов от инструктора никто не слыхивал. Но спрашивать ни о чем не стал. Надел маску. Через минуту он прыгнул первым. Жалко, облака лежали внизу не сплошь, а островками, и Стемнин опасался, что пролетит мимо. Под ложечкой теснило холодным оловом — страх, восторг или их алхимический сплав. Надвигались пухлые туманы, сквозь которые проглядывали коричневатые перелески. Как раз в тот момент, когда Стемнин, пропорол влажно-морозное облако, его обогнала ныряющая фигура. Стемнин сложил руки и ноги, стараясь поскорей прорезать высоту и догнать Колю. Он ловил глазами вспышку парашюта, но не поймал. Начиналась та часть полета, когда скорость и время приближения к земле оценивает только рассудок. Тряхнуло за плечи, как тряпичную куклу. Где же Николай?
Стемнин увидел его за несколько секунд до приземления. Неподвижное пятно на снегу метрах в семидесяти. Рядом колыхался, бился о снег куцый лоскут шелка. Срывая на бегу лямки, Стемнин бежал по полю, проваливаясь по колено в снег. Николай лежал на боку, судорожно сжимая пальцами стропу. Очевидно, основной парашют не раскрылся, он падал на запаске.
— Николай! Коля! Ну чего ты, скажи что-нибудь! Слышишь?
Стемнин хотел было встряхнуть тело, но сообразил, что могут быть переломы и встряска дела не улучшит. Он осторожно отнял маску от обветренного лица. Николай дышал прерывисто, с трудом.
Снег, вихры мертвого сухостоя, перелесок в полукилометре. Ни домов, ни дороги поблизости. Как звонить на аэродром? Как связаться с самолетом? Стемнин был знаком и с летчиком, и с техниками, и с другими инструкторами, и с девчонками, укладывавшими парашюты, но не знал ни одного телефонного номера. Сняв перчатку, он потыкал пальцами по кнопкам. Паша? Гоша? Мама? Нет, будет долго и с лишними объяснениями. Чумелин, вот кто нужен. К счастью, мерцающая лесенка на экране показывала: слабенький сигнал есть. Набирая номер, Стемнин молил телефон: лови же, лови!
— Слушаю, Илья Константинович.
— Тимур Вадимович! Можете говорить? У нас ЧП.
Он коротко прокричал, что произошло, Чумелин так же коротко ответил:
— Не выключай телефон. Через пару минут запеленгуем, определим твои координаты. Найдем контакты в Крятово, они прибудут побыстрей. Если человек транспортабелен, дождетесь спасателей на аэродроме. Разговаривай с ним все время. От твоих слов зависит много… Да сам не замерзни. Все, отбой.
Далекий шум трассы, тело постанывающего инструктора, накрытое для тепла шелком. Сколько времени прошло? Полчаса? Час? Полтора? Стемнин подпрыгивал вокруг лежащего как шаман, не замечая каменеющих пальцев, раскаленной морозом дужки очков, и непрерывно говорил. Он рассказал Николаю, который, вероятней всего, его не слышал, про Оксану, про увольнение из института, про письма и Валентина, про струнный квартет, про Варю и Вику. Стемнин пропускал подробности событий, имена, нарушал последовательность. Но все, что он говорил, — были мысли, которые он никому ни разу не передавал, обвинения, оправдания, словом, беспощадный суд над самим собой, пристрастный и все же справедливый. Он кричал, шептал, спешил.
— Это ведь мне нужно было разбиться, не тебе. Но знаешь, ты только, пожалуйста, живи, выздоравливай, я больше прыгать не буду. Вообще больше никого никогда не подведу. Тебе сейчас плохо, а я вообще мертвый, как вот эта трава, даже еще мертвей, потому что чувствую себя мертвым. Коля, ты дыши, ты оживешь — и я оживу. Мы оба выберемся, ты меня всему научил, не только тогда, но и сейчас. А она, бог с ней. Она не виновата. Не надо было доказывать, что я умею управлять чужими чувствами. Это мне наказание, по заслугам.
