Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2007)
А пока, после прослушивания уже доброй половины мемуарных записей, мои руки сами потянулись к той самой жэзээловской книжке Чуковского “Современники”, которой зачитывалась интеллигенция в 60-е годы. Между прочим, именно авторское чтение Чуковским многих своих “воспоминательных” этюдов научило меня понимать драматургическую сторону его писательского дара, напомнило о том, сколько сил он тратил на одну только фразу, оттачивая ее в молодости на публичных лекциях, а в старости — неоднократно читая самому себе, пробуя на слух и язык.
А как он освежает (и подгоняет) самими своими интонациями, своей певучей убежденностью, оригинальностью и доступностью мыслей аппетит к перечитыванию книг о языке и детской психологии! Никакого тут нет популяризаторства, “я могу писать, только изобретая”, — само его чтение элегантно иллюстрирует это выстраданное соображение.
И как своеобразно, я бы сказал, интимно отражается он в своих излюбленных героях: Чехове, Уитмене, Блоке.
И как совершает “контрабандные” вылазки, оснащая, например, свой текст “Гений уныния”, написанный в “послеоттепельное” время для юбилейного некрасовского вечера (администрация мероприятия этим даром Чуковского не воспользовалась), целыми страницами из запрещенной к переизданию своей старинной книги “Некрасов” (1926).
И как, говоря о предметности стихов Блока, пускается в собственные свидетельские воспоминания, воскрешая и соответствующие “шлагбаумы”, и “крендель булочной”.
И как отличается чуковское чтение “по бумажке” (одиночное и публичное в том числе) от редкой импровизации, чего К. Ч. так не любил и что у него так хорошо получалось.
И как изумительно он передает интонации Репина, его “мальчишеский басок”, его “Браво! Браво!”. И — оканье Горького…
И какой он, Корней Иванович, щедрый: сколько мажора, изумления чужими дарованиями.
И как он “держит зал” — послушайте выступление на первом легальном вечере памяти Зощенко, как там валятся со стульев.
И наконец, как из всех современных поэтов, в том числе “самотечных”, он выбирает для гальперинских “Литературных вечеров” никому не известного пожилого деревенского стихотворца Семена Воскресенского и проникновенно-легко перекрывает его “вечерней радугой” “моды и веяния”.
И как, говоря о Пастернаке, он сообщает о своей готовности сменить профессию и стать “гидом по пастернаковским местам”, начав с их “общего” с Борисом Леонидовичем переделкинского ручья.
И как совсем незадолго до смерти он начитывает поразительное по своей мускулистости, энергичности, занимательности и лукавству биографическое эссе, так смешно рассказав о своей недолгой “политической карьере” в молодости.
И как гениально он читает украинско-русские шуточные стихи Леонида Витальевича Собинова.
И как незаметно — через себя, хотя бы на время чтения своего текста вслух, — он действительно влюбляет в то и в тех, о ком говорит.
И как он произносит имя своей рано умершей дочери Мурочки, перед которой, пишет он у себя в дневнике, ему единственно хотелось быть лучше.
И как странно звучит финал самоцензурированного “Крокодила” (замена сочельника на каникулы) — его первой сказки, которой в этом году стукнуло 90 лет3.
И как, наслушавшись его, ты проникаешься убеждением, что он никогда и не умирал…
Кажется, я заразился ритмом одной из глав его вдохновенной книги “О Чехове”4 и должен остановиться.
Конечно, “Звучащее собрание сочинений Корнея Чуковского” — далеко не полное: Лев Шилов не раз об этом говорил и писал.
Конечно, тема “звучащий Чуковский” требует специального и исторического, и литературного исследования5. Связь между написанным и произнесенным сложнее, чем более или менее точное зеркальное отражение.
Наконец, отдельного разговора заслуживает и многолетнее сотрудничество Чуковского с радиожурналистом Юрием Мануиловичем Гальпериным, ведущим знаменитых когда-то “Литературных вечеров”, записи которого вошли в наш CD.
Это, кстати, именно он, Гальперин, записал эссе Чуковского о поэте Семене Воскресенском и о состоянии дел в современной — тогда — поэзии. Они регулярно общались с 1964 года, то есть почти в течение пяти лет, задумывали совместные радиопроекты (и часть их осуществили), а в одной из записей я явственно услышал, как К. Ч. сказал своему визави, уговаривая его не стесняться в редактуре записанного: “Мы вас любим и вам доверяем”. Корней Чуковский благословил “внучку” своей “Чукоккалы” — гальперинский домашний альбом “Юргалию” — и наговорил на магнитофон Гальперина (часто не зная, что аппарат не выключен) несколько удивительных монологов, которые еще ждут и своей обработки, и своего издания.
К сожалению, к моменту написания этого обзора я так и не сумел разыскать Юрия Мануиловича, не знаю даже, жив ли он (в будущем году, насколько я понимаю, ему должно исполниться 90 лет!). Надеюсь, что жив. Интернет показал, что в 1998 году, на 80-летии, этого старейшего радиожурналиста награждали орденом Дружбы народов… А виделись мы с ним въяве один только раз — в начале лета 1996-го, когда он приехал в Переделкино и вновь побывал в чуковском доме.
В тот летний приезд Гальперин подарил сотрудникам музея свои интереснейшие мемуары “Дорисовывая портреты. Из „Литературных вечеров””6 (включающие в себя большой очерк “Корней Чуковский”) и магнитофонную кассету с некоторыми записями голоса Корнея Ивановича, сделанными главным образом в момент их свободных бесед. Пленка запечатлела и совсем уж домашнее. Например, гневный разговор К. Ч. по телефону с какими-то редакционными работниками (“Не-ет! Вот этой проституцией я никогда не занимался, просто никогда…”). Речь шла, по-видимому, о сокращениях в главах книги о русском языке.
В конце февраля этого года, представляя по просьбе Андрея Василевского 3 и 4-й номера нашего журнала и новомирских авторов в публичном проекте клуба “ПирОГИ за стеклом” (кураторы Д. Файзов и Ю. Цветков), я в рамках обязательной рубрики “Неожиданный гость” пустил через динамики7 фрагмент одного такого разговора Корнея Чуковского с Юрием Гальпериным. Это вызвало, как я почувствовал, очень живую реакцию аудитории.
С горячей благодарностью Юрию Мануиловичу за тот летний подарок 1996 года я, пожалуй, приведу этот самый фрагмент и в настоящем обзоре. Приведу не только потому, что он никогда не печатался, но и потому, что за словами Корнея Ивановича встает, как я слышу (и вижу, набирая этот текст), очень живой, неуспокоенный, влюбленный в поэзию (и чтение ее вслух) человек. Известный своими звонкими сказками миллионам читателей и только-только открываемый многими из них в сегодняшние дни — в полноте своей далеко не легкой жизненной и литературной судьбы.
Вот радиожурналист Юрий Гальперин спрашивает Корнея Ивановича о грядущем дне рождения (запись сделана в середине 60-х годов, цитирую дословно):
“ — Корней Иванович, а что вы будете делать в день рождения?
— В день рождения я хотел бы, конечно, удрать потихонечку — так, чтобы вообще больше никогда не рождаться (смеется) … на свет. Я думаю запрячь машину и куда-нибудь дергануть.
Но у меня такой назрел план. У меня случайно собрались девушки и юноши лет семнадцати, и я им сказал — давайте читать те стихи, которые „я знаю наизусть”. Каждый из нас знает наизусть… ну, так… ну, я вам могу „Евгения Онегина” читать наизусть. И даже выходит так, что это вовсе не самые любимые мои стихи, но — вот, которые запомнились наизусть.
Я прочитал им Пушкина „Стамбул гяуры нынче славят…” — объяснивши, в чем дело это. Потом я взял Полонского, сказал им: вот стихотворение, которое найдено в бумагах у Гоголя. Гоголь переписал это стихотворение, до такой степени оно ему понравилось.
— Это какое стихотворение, Корней Иванович?
— „Пришли и стали тени ночи на страже у моих дверей…” Словом, свидание с женщиной, которой он, несомненно, уже воспользовался, так сказать. „Ты, время, дряхлою рукою свои часы останови!” Словом, любовное стихотворение.
Потом я говорю — вот, у Полонского есть одно, которое обожал Достоевский и даже привел в одном из своих романов8. Читаю вот этот кусочек… Потом, у него есть по поводу Веры Фигнер: „Что мне она! — не жена, не любовница и не родная мне дочь! Так отчего ж ее доля проклятая спать не дает мне всю ночь?..” Вот такое. И несколько слов сказал.
