Эдгар Вулгаков - Течение времени
– Вот что, друзья хорошие. Вы сходите к обрыву, поговорите, пока мы стол соберем, – предложил Егорыч.
Они пошли к обрыву, к недавно построенной беседке. Между ними шел Мишка, ближе к Петру, но чтобы показать, что новый знакомый ему небезразличен, он время от времени на мгновение касался Алешиной ноги. Защищенные от жаркого солнца и продуваемые легким ветерком, Алексей с Петром удобно устроились в беседке. Кроме них там никого не было. Алеше река показалась не такой широкой, какой была прежде, и действительно Ока мелела.
– Так вот, – продолжал Петр, – все в округе знали, что я сын Татьяны Петровны и что мы приехали с Урала. Но как трудно привыкал я к своей новой фамилии, фамилии мужа Татьяны Петровны. А еще труднее было называть ее мамой. Она любила меня как сына, как самого близкого человека, она как мать и врач более года выхаживала и лечила меня. А я только в бреду называл ее мамой, когда же приходил в себя – Татьяной Петровной. Это было опасно, если бы услышали посторонние люди. Мне кажется, что я и сам понимал, что поступаю жестоко в своем мальчишеском эгоизме, но переступить через себя не мог. Но время делало свое дело. Однажды осенью, когда дядя Родион был в отъезде, Татьяна Петровна пошла пешком за десять километров в аптеку за моим лекарством и попала под сильный холодный дождь. Она промокла и продрогла и хотя сразу же выпила какие-то лекарства и легла в постель, ее начало знобить. Она попросила укрыть ее вторым одеялом и еще дохой, а к ногам поставить грелку. Но ей становилось все хуже и хуже, и я не знал, что делать. Видя, что я впадаю в панику, она призвала меня к спокойствию, к мужскому самообладанию, уверив, что обязательно поправится, хотя, возможно, у нее будет жар и бред. Вот с того случая я стал называть ее мамой или мамой Таней. С прибытием в Мещеру закончился последний этап нашего спасения от НКВД, разработанный моим отцом – конспиратором с дореволюционных времен. Вы знаете конец, а начало спасения – это начало детективной истории. Сейчас закурю, успокоюсь немного, нервы шалят, и временами сердце побаливает. Трудно, но доскажу свою историю.
Где-то за поворотом басовито загудел теплоход, ему ответил буксир, толкавший перед собой баржу с контейнерами, и тоненьким голоском – маленький катер, казалось, надрывавшийся, волоча за собой вверх по течению груженную песком баржу. А минут через десять стало тихо или почти тихо. Немного нарушая почти первозданную тишину, трудилась Ока.
– Удивительно, уж сколько лет Ока пустая. А здесь сразу три судна. Не иначе как в честь вашего приезда, – с улыбкой заметил Петр. А потом, помрачнев, добавил: – разваливается речной флот, как и вся наша страна. Алеша, я хочу вам показать свои записки, сделанные когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать. Я решил вести что-то вроде дневника о своем бегстве с Дальнего Востока. Идея была такая: точно записывать, что говорят мои родители, наши попутчики и как я на все реагирую. Потом меня мучила мысль, что о моих родителях – о их жизни и гибели, никто не узнает. И я снова возвращался к своей тетрадке. Отец был человек чрезвычайно занятый и по характеру суровый, имел три ромба, то есть чин немалый, как я теперь понимаю. Воспитывали меня мама и бабушка, бабушка мне не родная, мать одного погибшего командира – добрая ласковая старушка, которая в нашей семье жила со дня моего рождения. А мама военврач, в петлицах – шпала, что соответствовало современному званию майора. Маму я очень любил, и она меня, все свободное время занималась со мной – играла, читала мне книжки, учила рисовать. Я был счастлив, когда вся семья собиралась вместе, но не помню, чтобы отец хотя бы раз взял меня на колени и приласкал. Я думаю, что он просто не знал, о чем со мной разговаривать, а скорее всего, не замечал меня, не видел – и дома в мыслях он был в своих войсках. Сейчас я принесу эту заветную тетрадку.
– Петя, у вас высокое давление. Стоит ли сейчас возвращаться к тяжелым воспоминаниям?
– Ничего, давление к вечеру стабилизируется, когда спадет жара, а я хочу, чтобы вы прочитали это сейчас, не откладывая на потом.
И Петр передал Алеше старую ученическую тетрадь, на обложке которой было крупно выведено детской рукой: «Побег».
– Алеша, вы читайте потихоньку, тут не так уж и много, а я займусь домашними делами, хорошо? Вам тут удобно, читайте.
Побег
Однажды отец позвал меня в свой домашний кабинет. Там же была мама. Мне редко приходилось видеться с ними, но каждая встреча была радостью.
– Тебе десять с половиной лет, ты ребенок, – сказал отец. Кроме игр тебя интересует, что происходит в стране?
– Я не знаю, что ты имеешь в виду. Вчера у нас был пионерский сбор, мы принимали в пионеры еще четверых ребят. Они давали Торжественное обещание.
– Ты помнишь?
– Да.
– Ну повтори его.
– «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твердо и неуклонно выполнять заветы Ильича и правила поведения юного пионера».
– Итак, вы давали клятву на верность заветам Ильича, отлично.
– Потом под барабанный бой и горн мы строем пошли смотреть кино о Чапаеве. После Чапаева показывали митинги. Там все кричали: «Да здравствует товарищ Сталин! Смерть врагам народа!» И мы тоже кричали.
– Хорошо. Теперь мне надо поговорить с тобой сурово. Запомни на всю жизнь, что я скажу. У нас нет времени, сын, чтобы подготовить тебя к событиям, которые изменят твою жизнь. Мы с мамой преданные партии ленинцы, ленинизму, ленинским заветам, заветам Ильича. Мы всю жизнь служили нашей Родине. А сейчас раздаются голоса, что мы предатели, японские шпионы, враги народа. Ты можешь поверить, что я и мама враги народа?
– Нет! Тысячу раз нет, нет, нет!
– Стоп! У нас мало времени. Никаких слез, они не помогут. Я к тебе обращаюсь как к мужчине. В стране нечестными людьми раздут политический психоз, массовое внушение сотням тысяч, миллионам парадоксальной мысли: чем ближе мы к победе социализма, тем активнее враг. А так как хозяйственное положение у нас из года в год ухудшается, то верхушка партии все неудачи своего управления страной сваливает на невинных, уничтожая многие тысячи людей во имя своей безраздельной власти. Ты меня понимаешь? Мы с мамой в этой обойме, и если не завтра, то скоро нас арестуют. А тебя отправят в детский дом НКВД, где изуродуют твою жизнь.
Я был поражен, сметен, раздавлен словами отца. Во мне нарастала буря протеста, я был близок к истерике. Но мама, понимая мое состояние, обняла, прижала к себе, посадила на колени, целуя меня, прошептала:
– Петя, дорогой мальчик, тебе придется бежать из надвигающегося кошмара. Жить ты будешь под другой фамилией, в другом месте, вместе с тетей Таней, моей сестрой. Может быть, ты ее помнишь: она гостила у нас четыре года назад. Самое главное – ты должен забыть о нас, с кем бы тебе ни пришлось разговаривать. Ради себя и своего будущего держи наш образ глубоко в сердце. Кто ты такой, кто твои родители – молчок, проглоти язычок. Твоей мамой станет тетя Таня, и ты должен научиться называть ее мамой. Как мне ни тяжело, но я должна распрощаться с тобой навсегда.
– Мамочка, дорогая, любимая, как же я буду без вас, – не говорил, а почти кричал я, обнимая и целуя ее.
– Держись, наш дорогой сынок, держись. Помни о нас. Наступит такое время, когда ты выступишь в защиту нашей памяти и многих-многих других, настоящих людей, прощай.
Она еще и еще раз поцеловала меня, расцепила мои руки на шее и быстро, не оборачиваясь, вышла из кабинета.
Все произошло так неожиданно, так быстро, что я, ребенок, даже не успел разреветься, хотя и был близок к этому. Душераздирающее прощание прекратил отец.
– Теперь, Петр, со слезами кончай – не помогут, ясно! Мы с тобой немедленно уезжаем на аэродром, вдвоем. Вещи в машине. Окна в машине занавешены – кто едет, не видно. Машину поведу я. Быстро переоденься в другую одежду, которую приготовила мама. Можешь взять из дома что-нибудь на память, но не фотографии. Фотографии получишь позднее… если будет возможность. Спускайся и жди в подъезде, а когда поблизости никого не будет, не спеша иди к задней дверце машины. Она не заперта. Тебе все ясно? Действуй, сын.
Когда мы мчались к военному аэродрому, я сказал, что из дома взял книгу «Три мушкетера». Отец только спросил:
– Наша или библиотечная?
– Наша, конечно, наша.
Автотранспорта тогда на улицах было мало, преобладал гужевой, а если появлялся автомобиль, то, как правило, военный. На оживленных перекрестках стояли постовые милиционеры или красноармейцы. Увидев отца за рулем, они отдавали честь. Все это я наблюдал, чуть-чуть отодвинув занавеску, сидя на полу. Отец предупредил, что меня никто не должен видеть в автомобиле. Беспрепятственно проехали шлагбаум, и по летному полю автомобиль подкатил к самолету, стоявшему в значительном отдалении от аэродромной вышки. От самолета к отцу подбежал летчик и стал ему что-то докладывать, но отец, перебив его, сказал: «Я сам», и подошел к винту. После того как летчик прокричал «от винта», отец в одно мгновение вытащил меня из автомобиля и втолкнул в самолет, а затем поднялся сам с моими вещами.
