Мишель Шнайдер - Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика
Возможно, думал Уэкслер, Глэдис Бейкер окончательно охватило безумие именно из-за того, что она стала матерью. Может быть, Мэрилин сошла с ума именно из-за того, что не стала матерью к тридцати шести годам, когда ей пришлось в первый раз сыграть в фильме роль матери? Матери, которую ее дети не узнают, которая не обнаруживает себя перед ними. Говорили, что во время съемок она была беременна, а после увольнения сделала аборт. Говорили, что она не знала, от кого была беременна. Столько всякого говорили — как узнать правду?
Партия в шахматы между звездой и психоаналитиком закончилась вничью. Кто убил Мэрилин? «Не Роми, — думал Уэкслер. — Для этого он был слишком труслив. А кто же? Норма Джин, как говорили, или ее мать, Глэдис?» История Мэрилин начинается со стекла, через которое одна женщина смотрит на другую. Маленькая Норма Джин подстерегает у окна мать, пришедшую за ней в приемную семью, куда ее раньше пристроила. Затем — зеркало, в которое ее мать смотрится, сомневаясь в своей красоте, разглядывая себя — женщину. Другое или то же самое зеркало — девочка, не знающая, чьим именем она названа, смотрит, как ее мать заглядывает в него. Но вот история продолжается: стеклянные фигуры ходят в тишине по стеклянной шахматной доске. Как в сказке. Белоснежка и ее мать.
В течение всей партии противостоят друг другу белая королева (которая еще не совсем королева, но мечтает ею стать) и черная королева (она еще не погружена во тьму безумия, но уже балансирует на грани, оттого что годами разглядывала кадры фильмов в негативах). Возможно, именно поэтому она хотела, чтобы о ней говорили «платиновая блондинка». Чтобы не быть похожей на Белоснежку, с бледной кожей, алыми, как вишня или кровь, губами, черными бровями и волосами. У нее нет выбора — она вырастает в молодую женщину, которая приходит в ужас, когда стеклянный глаз камеры не вожделеет ее, и она боится до безумия, когда он вперен в нее. Ее единственное убежище — проецировать себя на экран, зеркало ее мечты. Кто убивает в сказках ушедшую красоту, которую плохая женщина видит на лице своей дочери? Мать — отравленным гребешком или же, когда девушка повзрослеет, яблоком греха, приносящим знание и сексуальность, а с ними — работу, страдание и смерть? Кто победил — белая или черная королева? Однажды Мэрилин записала в своем дневнике: «Белый цвет — пассивность, пассивность разглядываемого, попавшего в ловушку. Черный цвет — зрачок глаза, экран, когда закончился фильм, сердце мужчины, который уходит от тебя, засыпая или уезжая».
Прервав размышления, Уэкслер снова увидел умирающего Роми. В его неразборчивом бормотании иногда слышались слова; «Не белая королева… два черных коня… диагональ… безумие…»
Санта-Моника,
Франклин-стрит
8 августа 1962 года
Гринсон не был рассержен настойчивыми расспросами Майнера, а казался, скорее, печальным, побежденным. Без единого слова, под озадаченным взглядом следователя, он поставил первую кассету.
«С тех пор, как вы приняли меня в своем доме и разрешили познакомиться с вашей семьей, — говорил голос Мэрилин, — я думаю, что мне хотелось бы быть вашей дочерью, а не пациенткой. Я знаю, что это невозможно, пока я ваша пациентка, но когда я выздоровею, может быть, вы сможете меня удочерить. Тогда у меня будет отец, о котором я всегда мечтала, а ваша жена, которую я обожаю, сможет стать мне матерью. Нет, доктор, я не буду вас заставлять. Но мне нравится об этом думать. Наверное, вы знаете, что я плачу…»
На этом месте Майнер увидел, что лицо психоаналитика залито слезами. Он предложил ему выключить запись. Психоаналитик пожал плечами:
— Вы были очень привязаны к ней, доктор. Как вы реагируете на ее смерть?
— Вы не понимаете. Вы не можете понять, что она одновременно и освободила меня, и казнила. Я потерял ее тогда, когда она была ко мне ближе всего. Речь стала двигаться в ней. Наконец-то она по-настоящему говорила со мной. После почти трех лет, в течение которых она просто присутствовала у меня на глазах. Она стала смотреть в лицо жизни, а не вглядываться в эту темную дорогу у себя за спиной…
— Что вы запомнили о ней?
— Что у меня осталось от нее? Я вам скажу: не ее внешность, которая заставляла меня отворачиваться и делала мне больно, как может делать больно только красота. Нет, не ее вид — ее голос. Этот печальный призрачный голос, поющий два куплета «Happy birthday, mr. president». Я услышал его вчера в кадрах, идущих по всем телепрограммам. Вы знаете, в психоанализе мы имеем дело только с голосами. Недаром Фрейд изобрел это странное устройство, делящее тело пациента надвое. С одной стороны, его образ, его объем, то, какое он занимает пространство, а с другой — его голос, доносящийся до нашего слуха и оставляющий след во времени. Анализ похож на кино, когда в нем еще не было звука: немые сцены чередуются с титрами на черном фоне. Слова порождают вещи. Я недаром всегда относился с таким недоверием к фильмам, в которых хотели показать психоанализ, показать невидимую работу слов. Также недаром — чего только не делает судьба! — у нас остались от Фрейда только, с одной стороны, образы без слов, часы немых съемок, а с другой стороны — беседы, записанные для радио.
Гринсон продолжал с горячностью:
— Мэрилин Монро не просто так записала эти кассеты, которые вы только что прослушали, в темноте, ночью, и не воспользовалась сеансом, чтобы сказать все это во время наших встреч. Мэрилин знала это: реальность заключается в голосе, когда он освобождается от образов. Однажды она мне сказала: «Не нужно пользоваться каким-то специальным тоном голоса. Если вы думаете о чем-то сексуальном, то голос последует сам собой». На самом деле у нее было два голоса — голос ее фильмов, выученный, завоеванный, это прерывистое мурлыканье, невнятный вздох, срывающийся с губ, словно спросонья. И другой голос, которым она говорила вне экрана, более уверенный, более ясный. На сеансах она переходила от одного к другому. В конце она больше не пользовалась своим голосом актрисы. Даже в своем последнем фильме она сохранила на экране голос повседневной жизни.
Психоаналитик помолчал и продолжил свой монолог уже более спокойно:
— С самого начала в ней разыгрывалась драма между голосом и кожей. Она считала, что только ее кожа — когда ее видят, до нее дотрагиваются, ее ранят — могла говорить. Не знаю. Не знаю, что случилось, но, хоть и рискую вас шокировать, я все же думаю, что в последнее время ей было лучше: она начинала говорить по-настоящему. Но я наскучил вам своими историями. Слушайте эти кассеты, слушайте их снова и снова! Я вернусь к своим пациентам. Можете записывать, если сочтете нужным, но кассеты не уносите!
Майнер молча уселся в кресло, лицом к большому окну, освещенному закатом. Мэрилин наконец исчезла из виду. Можно было слушать ее истины, не туманя их взглядом, который ее красота привлекала всегда. Следователь снова и снова слушал последнюю запись. Он еще раз нажал на клавишу «перемотка».
Лос-Анджелес, пригород,
Первая Западная улица
апрель 2006 года
В полностью освещенном здании «Лос-Анджелес Таймс» Форджер Бэкрайт остался один; он сидел за компьютером. Вновь прослушав запись рассказа Джона Майнера, он решил предать гласности содержание последних сеансов Мэрилин и не ставить под сомнение достоверность расшифровки. Он не уточнил в своем предисловии, что Майнер отказался от соблюдения обещанной Гринсону секретности не для того, чтобы реабилитировать его память, а потому, что переживал финансовые трудности. Бэкрайт не упомянул, что старик упорно торговался при продаже своих воспоминаний. Он не сказал, что сомневался в том, что якобы говорила на последних сеансах Мэрилин, и особенно в светлом, полном надежд тоне ее откровений психоаналитику. Он не стал подчеркивать их слишком значительное соответствие с тем, что доктор Гринсон беспрерывно говорил и писал. Подразумевая: «Ее убили», записи говорили между строк: «Она не покончила с собой» и «Я ее не убивал». Журналист скептически относился не столько к портрету сияющей оптимизмом Мэрилин, сколько к вырисовывающемуся на ее фоне силуэту Гринсона, равнодушного к деньгам, верного супруга, увлеченного психоаналитика, внимательного отца потерянной и вновь нашедшейся девочки.
Что касается Мэрилин, Форджер Бэкрайт также был уже ни в чем не уверен. Вначале он вновь просмотрел фильм, который ему удалось скачать программой E-mule, после долгих поисков через BitTorrent. Мэрилин в черной комбинации занималась грязными вещами, отснятая на пленку, изъеденную временем. Это показалось ему странным. Если это была она, если этот порнографический фрагмент действительно был снят с участием Мэрилин Монро в то время, когда она была всего лишь Нормой Джин Мортенсон, то в этом фильме, когда ей не было еще и двадцати, она казалась старше, чем в тех фильмах, в которых она раздевалась перед камерой пятнадцать лет спустя, как в последних кадрах «Что-то должно рухнуть». Кожа фильмов напоминает женскую: тускнеет и обвисает с течением времени. Этих старых кадров уже коснулась смерть. Но о сексе и связанном с ним горе они, несомненно, говорили меньше, чем слова.
