Мартин Эмис - Информация
Это странное совпадение вызвало в душе у Ричарда лишь легкую ностальгию: кровь, провинция, Д. Г. Лоуренс, бесхитростная любовь. Пять ночей спустя он вернулся к Джине или, по крайней мере, пришел к ней домой. И снова с подбитым правым глазом — на этот раз его случайно разукрасила Доминика-Луиза. И Джина снова кинулась к холодильнику. Мясо, с которым она вернулась, было в полиэтиленовой упаковке. Здесь ведь Лондон, а не Ноттингем. «Ты задержишься?» — спросила она. Ну конечно, она имела в виду не задержишься, а останешься. Остаться?! Нет уж — и Ричард вернулся к Доминике-Луизе. Он оставил симпатичных мягких зверушек, чай с тостами по утрам, птиц, доверчиво и шумно скачущих по подоконнику, Джину в ее кукольно-детской ночной рубашке, в пушистых шлепанцах и с носовым платочком, зажатым в руке (на этот раз у нее брызнуло несколько слезинок), и вновь отправился к Доминике-Луизе. Кстати сказать, спальня Доминики-Луизы была вся черная и без окон. По ночам в ней стояла классическая, мифологическая тьма. Доминика-Луиза лежала в этой черной спальне, качая на ладони тяжелую пепельницу, которую она периодически швыряла в Ричарда (ей стало известно, что он изменил посвящение к роману), она курила, ждала, и у нее никогда не было месячных.
Ричард думал, что Джина вернется в Ноттингем. Но ей, похоже, это в голову не приходило. Ричард с этим смирился и решил, что так даже лучше: он сможет иногда навещать ее и спать с ней, когда ему заблагорассудится. Он сможет продолжать делать это, прикидывал Ричард, даже когда у нее появится какой-нибудь симпатичный простачок с постоянной работой. Потому что Джина его любит. В то время девушки ничего не могли с вами сделать (они не могли позвонить адвокату, сообщить в газету или вызвать полицию), они могли лишь покончить с собой или забеременеть. Все, что у них было, — это жизнь: они могли лишить себя жизни или дать новую жизнь. Они могли производить с жизнью только два действия — сложение и вычитание. Помимо прочего, Ричард был уверен в двух вещах. Он знал, что Джина никогда не покончит с собой. И что Доминика-Луиза никогда не забеременеет. Но Джина поступила иначе. Она занялась современной литературой, систематично. Вечерние занятия она понимала так: Джина начала спать с писателями.
На следующий день Ричард снова пошел на пляж. Он только что дал интервью Пит Зал из «Майами геральд». Из этого интервью ничего не вышло. Никаких катаклизмов не произошло, равно как и ничего такого, что могло бы вызвать удовлетворение, замешательство или хотя бы просто интерес. Просто интервью прошло впустую.
Они отлично поладили. Более того, Пит Зал из «Майами геральд» Ричарду понравилась — оказалось, что это женщина. Потрясающе хорошо сохранившаяся для своих лет, Пит сразу же заявила, что ей пятьдесят три и у нее взрослые дети. Отец Пит хотел сыновей. Поэтому он взял и назвал всех своих дочерей мужскими именами. Пит привыкла к своему имени и никогда не пыталась его приукрасить, преобразовав в Петранеллу, Петулу или Петунию. Она так и осталась просто Пит: Пит Зал.
Нет, дело не в том, что Пит все время говорила о Гвине. Пит, похоже, не очень ясно себе представляла, кто это такой (и это в каком-то смысле вдохновляло Ричарда). Просто интервью состояло исключительно из ее рекомендаций: она советовала, какие романы и поэтические сборники стоит почитать, какие фильмы, пьесы, шоу посмотреть. «Я вам запишу», — то и дело повторяла она. Но ей далеко не всегда удавалось вспомнить, что как называется. Она попросту жила вне времени и пространства, как, впрочем, и все в Майами. Когда отведенные на интервью полтора часа подходили к концу, Пит говорила Ричарду о ресторанах.
— Значит, так, «У Джино», — говорила она. — Это двадцать минут на такси. Если не будет свободных столиков, скажите им, что вы от Пит Зал. «У Джино». Я вам запишу. У них прекрасно готовят телятину. Скажите, что вы от Пит Зал.
— Именно так я и сделаю. Войду и прямо с порога скажу: я от Пит Зал.
— Я вам запишу. Телятина alia picante. Они подают ее с лимонным соусом. Обязательно попробуйте. Приятно было побеседовать. Главное, не забудьте сказать, что вы от Пит Зал.
— Запишите мне.
Граф де Риво хотел сыновей. И он был упрям как осел. Но он назвал своих дочерей женскими именами: Урания, Каллисто, Деметра, Амариллис и Персефона. Он не назвал их леди Джеф, леди Майк, леди Пит, леди Брэд и леди Бутч.
Заслышав жужжание автотележки, Ричард повернулся в своем шезлонге. Маленькая ведьма катила прямиком к нему на своей электрической таратайке, позвякивая кошельком на поясе. Над прибрежной полосой низко пролетел легкий самолетик. Ричарду показалось, что он тянет за собой длинную веревочную лестницу, напомнившую ему тех чернокожих танцоров — людей-марионеток. Ричард стал пристально всматриваться в пышущее жаром небо. Веревочная лестница была составлена из слов: ГВИН БАРРИ ВОЗВРАЩЕННЫЙ АМЕЛИОР. Самолетик сверкнул на солнце и растаял в его лучах. Ричард собрал свои книги. Они должны были вылетать через час. Ричард видел этот самолетик и раньше, тогда он оповещал о каком-то другом куске дерьма. Что это было? «Море крови» некоего Чака Фистера. Так что все в порядке.
Однако на какой-то миг Ричарду показалось, что небо благосклонно к Гвину Барри — солнце рукоплещет ему крыльями самолета. На какой-то миг Ричарду показалось, что сама Солнечная система благоволит Гвину Барри.
~ ~ ~
Чикаго оказался единственным городом, который напугал Ричарда по-настоящему.
Напугал тем, что именно здесь, в Чикаго, ему предстояло — или не предстояло — дать интервью Дабу Трейнору. Часовое радиоинтервью один на один. Теперь это интервью было под вопросом. Но город напугал Ричарда не только этим. Ричарда напугала суровость обнаженных стальных конструкций. Он знал, что Чикаго — это колыбель американской политической машины. И здесь действует принцип: что хорошо для нас, хорошо для всех. Если нам это не нужно, то это не нужно никому. Он знал, что Чикаго — восьмой по числу жителей город в мире. Города похожи на машины. Ни один другой город, где Ричарду доводилось бывать, не заявлял о себе с такой откровенностью, что он машина. Чикаго говорил вам: я — машина.
Всю дорогу из аэропорта они то и дело попадали в пробки, было сумрачно и дождливо. Туман был густым, как облака, облака были густыми, как дым, а дым был густым, как меловой раствор. Зябнущий Чикаго, окутанный серой дымкой, массивный и осанистый на зыбком фоне горизонта, их ждал. Они ползли по автостраде Кеннеди, останавливаясь через каждые пять метров. Все пять полос автострады, ведущие в город, были загружены транспортом, равно как и пять полос, ведущих из города. Между этими двумя широкими, как Миссисипи, бесконечными потоками металла, страданий и духовного заточения пролегали железнодорожные пути, по которым в обоих направлениях мчались ярко освещенные и абсолютно пустые поезда. Железной дорогой никто не пользовался. Место человека — в машине. Американцы — мученики автомобилестроения; автомобили их аутодафе. И не важно, что для нас значат машины в глобальном, вселенском масштабе; машины — наши машины — ненавидят и унижают нас, они унижают нас каждую минуту. Разные типы водителей (робкие или нахрапистые) — это еще и разные типы страдальцев: молчаливые, постоянно озлобленные, внешне уравновешенные; некоторым водителям удается убедить себя в том, что это они командуют парадом (так называемые «лихачи»); водители бывают брюзгливые, грубо ругающиеся, унылые, раздавленные…
Их машина чуть продвинулась вперед. Их водитель — женщина из местного отделения издательства Гвина, сидевшая рядом с пухлошеим юным пиарщиком, — показывала, где в ясную погоду можно увидеть первое, третье и пятое по высоте здание на Земле. Они продвинулись еще чуть-чуть: ракушка «Шелл», желтая на красном, словно ладонь, поднятая, чтобы прикрыть глаза от яркого солнца, «Пиломатериалы Ли» и «Окна Уэйна». Надпись на огромном придорожном щите: «Худеем без усилий» — вдруг задела Ричарда за живое, хотя он еще не был очень толстым. Намокший флаг. И вот наконец они оказались в городе или, вернее, под городом, среди его стальных эстакад и опор — подопытные крысы в стальной крысоловке Чикаго. Ричард вдруг подумал, что американские города похожи на огромные челюсти, которые постоянно нуждаются в протезировании. И ничего удивительного, что при этом от постоянных зубоврачебных работ ноют десны, ведь тут не обойтись без сверления каналов, пломбирования, установки мостов и коронок. Со всех сторон их окружали душераздирающие звуки работающих бормашин, и на мгновение Ричард почувствовал, что его зубы, словно когти, впились ему в десны.
Ричарда высадили первым. Его поселили в другой гостинице, и, разумеется, в гостинице похуже; впрочем, он не возражал… Он долго шел по длинному коридору, стараясь не отстать от высокого чернокожего носильщика. Носильщик нес неподъемно тяжелый чемодан Ричарда, легко покачивая его в правой руке, а Ричард — этого требовала авторская честь — тащил свой почтовый мешок, из-за него он наверняка заработает искривление позвоночника еще до того, как они покинут Вашингтон. Они свернули за угол и оказались в начале еще одного, уходящего в бесконечность коридора. Носильщику этот путь был знаком в самых мельчайших подробностях. Для него коридор не таил и не мог таить никаких неожиданностей. Не говоря уже о его старшем коллеге, трясущемся белом бедняге, который шел им навстречу, из последних сил толкая перед собой невероятно неповоротливое и, очевидно, очень древнее сооружение, напоминавшее тройную супницу на колесиках. Лет сорок назад этот старикан, пожалуй, был бы счастлив откликнуться на приветствие Ричарда. Но теперь ему было не до этого.
