Мартин Эмис - Информация
Дымка над пляжем Саут-Бич под жаркими лучами солнца растаяла. Под действием той доли энергии, которую наше светило — звезда главной последовательности (хотя ее масса больше, чем у 90 процентов звезд, подобных ей), едва вступающая в средний возраст, — отдает с такой безумной щедростью. А солнечная энергия направляется не только в сторону Земли. Каждую секунду в солнечном реакторе теряется 640 000 тонн солнечной массы и умножается, в соответствии с уравнением Эйнштейна, на скорость света в квадрате: 300 000 х 300 000 км/сек. Ричард снял пиджак. Ему еще ни разу не приходилось участвовать в чтениях. Но он довольно часто выступал перед публикой. Конечно, если толковать понятие публика широко. Станция метро «Доллис-Хилл», затем 198-б. Дальше через подземный переход. Вас встретят у билетных касс. ПОЧЕМ СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ? Приглашаются все желающие. Приглашения присылали раз в два года. И Ричард всегда откликался. Он представлял себе, как однажды его стащат со смертного одра, чтобы поговорить о смерти романа. Роману предоставляется последнее слово. Ричард с кряхтением нагнулся и стал расшнуровывать ботинки.
Джина была там — за океаном. Теперь, когда Ричард думал о жене, он жалел, что всегда представляет ее пойманной in flagrante delicto.[12] Он представлял, что стоит, перекинув полотенце через руку, как официант, а она выбирается из-под… — он не знал, из-под кого. Но все же у него были серьезные подозрения. Ричард решил пойти в бар гостиницы и написать открытки Мариусу и Марко, Энстис и Киту Хорриджу. И еще он напишет письмо Джине. В нем не будет никаких новостей. Это будет любовное письмо: песенка, которую он пел ей по утрам перед отъездом в Америку:
Чего ты хочешь?
Мою малышку.
Что тебе нужно?
Ты знаешь — мне нужна ты…
И тот, второй стих — предел женских восторгов:
Я тебя не обижу,
Пока ты от меня вдалеке.
Я тебя не обижу — потому что я не хочу…
Ричард оделся, собрал вещи и пошел в гостиницу.
— Ничего. Впрочем, нет. Скажите Лоуренсу «прощай». Скажите ему «прощай».
В тот раз Джина сказала «прощай» Ричарду. Прощайте. А он продолжал приходить. Она отказалась пообедать с ним или выпить после работы. Но когда он возвращался в Лондон, в кармане его жилетки лежал ее домашний адрес; и после этого под вопросом оставалось только «когда». Почему? Да, потому что в умелых и решительных руках перо и бумага — почти то же самое, что для маньяка-насильника подсыпанное в напиток снотворное или накинутый сзади шарф. Подобно кулакам мастера боевых искусств, слова, написанные на бумаге, можно расценивать как оружие убийственной силы, которое можно применять только на ринге или на татами — лишь для демонстрации. Если бы мужчины знали, как на женщин действуют письма и записки. Если бы они этому поверили. Скажем, муж-ветеран, перед тем как уйти на работу, успевает нацарапать что-нибудь вроде: «Газовщик говорит, что зайдет позже» или: «У нас опять кончилось масло», а вечером жена встречает его в бикини и туфлях на высоких каблуках, держа в каждой руке по запотевшему бокалу с коктейлем. После ужина (она приготовила его любимое блюдо) она выключает верхний свет, ставит какую-нибудь сладострастную музыку, подкладывает полено в камин, усаживает мужа на ковре с подушками, подает ему рюмку мятного ликера… и выходит из комнаты. Теперь он может спокойно подрочить. Но постойте. Это будет позже. А где же тогда был Ричард?
В своей квартирке в Шепердс-Буше, сидя за кухонным столом, на котором стоит початая бутылка итальянского вина, и стараясь не обращать внимания на истошные звонки придушенного подушкой телефона (это звонит Доминика-Луиза), Ричард пишет письмо Джине Янг. Его письма сыпались как конфетти, они были похожи на лепестки цветущих яблонь, кружащих над апрельскими улицами. Письма приносили каждый день. Они пестрели заезженными штампами и заимствованиями — прописными истинами, этими нарочными любви. Ее ответы напоминали благодарственные открытки неумеренно восторженному и ужасно смешному крестному. Ричард едва удостаивал их взгляда. Раз в две недели по выходным Ричард ездил в Ноттингем, хотя Д. Г. Лоуренса из музея уже вытеснили поделки местных гончаров и ремесленников, старые пишущие машинки и разные имперские трофеи. В поезде бледное лицо Ричарда, украшенное лишь редкими цветовыми мазками — следами царапин и тычков Доминики-Луизы, — подрагивало от тряски или резкого освещения, а он сидел с неприступным видом, гордо задрав подбородок. Они с Джиной подолгу сидели в кофейнях на главной улице, гуляли по городским садам под невесомым, не касавшимся земли дождем. Кормили уток. Он наконец взял Джину за руку, ладонь у нее была узкой, пальцы — длинными и тонкими. Он сказал ей об этом. И не только об этом. Вернувшись в Лондон, Ричард внес важное изменение в последнюю корректуру романа «Мечты ничего не значат» — он зачеркнул имя Доминики-Луизы на странице с посвящением и заменил его на имя попроще. В сельской идиллии парка Виктория-Гарденз он склонился над ней под мокрыми ветвями березы. Она печально его поцеловала. Он помнил ее губы, запутавшиеся в волосах капли дождя. Ричард понял, что дело в шляпе, когда однажды в субботу вечером за гостиницей его избил мрачный Лоуренс, получивший отставку дружок Джины. Он заявился с братьями, но, впрочем, их помощь не понадобилась. Ричард драться не умел. Он умел писать. Книжные рецензии. И любовные письма.
Ричард в своей бабочке сполз вниз по стенке и даже не пытался встать. Он скорее согнулся, чем сжался, одна ладонь вяло лежала на колене. И даже когда Лоуренс начал пинать его, Ричард покорно сидел на бетоне, прислонившись к стене, тихо вскрикивая или громко икая всякий раз, когда кожаный ботинок врезался ему в ребра. Ричарду не казалось, что с ним обходятся жестоко или несправедливо. Он считал естественным, что Лоуренс может делать с его телом все, что захочет. И Лоуренс бил его кулаками, коленями, затем пинал (а начал с удара головой, тогда Ричард и почувствовал первую боль). «Сука!» — выругался Лоуренс и заплакал. В тот день Ричард впервые привел Джину к себе в гостиницу. Ничего особенного между ними не произошло. Очень скоро Ричард в своей бабочке и пестром жилете спустился на улицу и уселся на мокрый асфальт. Он знал, что Лоуренс не такой уж плохой. Лоуренс должен был быть хорошим парнем или должен был стать хорошим парнем после девяти лет, проведенных с Джиной.
Через два с половиной месяца Джина перебралась в Лондон. Она оказалась на удивление собранной и бесстрашной и вскоре — без всяких особых усилий с его стороны — обзавелась картой метро, ключом от его квартиры, ежедневником, работой и (на этом она настаивала) собственной квартиркой-студией. Квартирка была совсем недалеко от его дома, там было довольно симпатично: белые занавески и белый диван. В полночь диван превращался в благоухающее ложе с вышитыми подушками и мягкими игрушками, на этом диване Ричарда обнимали и ласкали, и на нем он регулярно лишался дара речи от утонченной столичной старательности и изобретательности Джины, сочетавшейся с первобытной страстью. Ричард бросил ее и вернулся к Доминике-Луизе, ненасытной женщине-вамп, которая кричала на него ночи напролет и у которой никогда не было месячных. В то время Ричарду все время попадались подружки, у которых никогда не бывало месячных. Сам он против месячных ничего не имел. Просто ни у одной из его подружек их никогда не было. Ричард не делал из этого никаких выводов, но на протяжении нескольких лет он ни разу не видел тампонов или хотя бы каплю крови за исключением своей собственной. Так было до Джины, и все же он ее бросил. Она не плакала.
Ричард надеялся, что Джина уедет в Ноттингем и вернется к Лоуренсу. В тот день, когда он ушел от Джины, раздеваясь под равнодушным взглядом Доминики-Луизы, Ричард заметил, что его тело наконец ассимилировало следы, оставленные Лоуренсом: упрямо не желавшие проходить синяки на бедре, царапина на предплечье, желто-лиловая радуга вокруг правого глаза. В тот вечер в Ноттингеме Джина сама прикладывала к глазу Ричарда кусок сырого мяса.
Это странное совпадение вызвало в душе у Ричарда лишь легкую ностальгию: кровь, провинция, Д. Г. Лоуренс, бесхитростная любовь. Пять ночей спустя он вернулся к Джине или, по крайней мере, пришел к ней домой. И снова с подбитым правым глазом — на этот раз его случайно разукрасила Доминика-Луиза. И Джина снова кинулась к холодильнику. Мясо, с которым она вернулась, было в полиэтиленовой упаковке. Здесь ведь Лондон, а не Ноттингем. «Ты задержишься?» — спросила она. Ну конечно, она имела в виду не задержишься, а останешься. Остаться?! Нет уж — и Ричард вернулся к Доминике-Луизе. Он оставил симпатичных мягких зверушек, чай с тостами по утрам, птиц, доверчиво и шумно скачущих по подоконнику, Джину в ее кукольно-детской ночной рубашке, в пушистых шлепанцах и с носовым платочком, зажатым в руке (на этот раз у нее брызнуло несколько слезинок), и вновь отправился к Доминике-Луизе. Кстати сказать, спальня Доминики-Луизы была вся черная и без окон. По ночам в ней стояла классическая, мифологическая тьма. Доминика-Луиза лежала в этой черной спальне, качая на ладони тяжелую пепельницу, которую она периодически швыряла в Ричарда (ей стало известно, что он изменил посвящение к роману), она курила, ждала, и у нее никогда не было месячных.
