Вернуться по следам - Му Глория
Я смотрела на него молча, исподлобья, чувствуя, как плечи наливаются свинцовой тяжестью злости. Нет, возможно, он был прав, он редко ошибался, наш Бабай, и в людях, и в лошадях, но мне было все равно. Этот человек собирался лишить меня главной радости, сердца моей жизни – полета, скорости. А Зоська, моя Зоська, разве я могла кому-то ее отдать? Да ни за что! Я смотрела на него с яростью и была готова откусить ему голову.
Бабай вдруг расхохотался – так же, как он смеялся, глядя на бушующего Баядера, и сказал:
– Ай, что я, мама тебе, да? Или папа, да? Кто я такой, да, крылья тебе обламывать? Да делай себе что хочешь! Хочешь голову сложить? Хочешь шею сломать? Ай, пожалуйста, твое дело! Хочешь заниматься – занимайся. Только вот что. Чтоб на конюшне с ведрами, с тачками я тебя больше не видел. Силы береги, не надрывайся, поняла? Буду учить с лошадьми работать, хочешь не хочешь – мне все равно. А как не учить? У тебя руки золотые, голова золотая, кони тебя любят, а ты такой талант в землю зарыть хочешь, глупая чертовка! Все сказал, свободна. И расписку от родителей принеси.
– Так я же приносила…
– Ничего. Пусть еще раз подумают. Все, уйди с глаз моих.
Мы все приносили Бабаю расписки о том, что наши родители не против занятий и в случае нашей травмы или смерти от несчастного случая не будут предъявлять претензий. Многие дети именно из-за этого не смогли у нас заниматься. Еще бы! Даже мой дедушка дрогнул: «Ну надо же, пакость какая… Как смертный приговор родному дитю подписываешь…» А дедушка мой был ого-го, не робкого десятка, так что Бабай знал, второй раз может и не решится человек подписать такое.
Но все равно я уползла в конюшню пьяной от радости, что все обошлось, он меня не выгнал и до занятий допустит! А с лошадьми работать – что ж, дело хорошее, я не против, лишь бы не выгнал, да? – мысленно передразнила я Бабая.
Я забилась в денник к Зоське, села в солому, опираясь спиной о передние ноги лошади, и там, уже в тепле и покое, меня заколотило.
Зоська спокойно жевала сено, время от времени ласково обнюхивая мою голову. Там меня и нашел Геша.
– Ты чего сюда залезла? Чего у вас с Бабаем вышло, а? Бегает по двору, задрав хвост, как кобыла в охоте… Че случилось-то, а?
– Да ничего, – ответила я, стараясь не стучать зубами. – Не поверишь, Геш. Он меня похвалил. – Я нервно рассмеялась. – Сказал – золотые руки и все такое, представляешь?
– Фигасе, похвалил! – Геша присел рядом и погладил меня по голове. – Ты вон дрожишь вся, как цуцик! Это что ж было бы, если б он тебя поругал?
– Наверное, пришлось бы его убить, – вздохнула я, но Геша не улыбнулся, продолжал смотреть пытливо. – Геш, он меня хотел от занятий джигитовкой отстранить.
– Хотел, да не вышло, я так понимаю?
– Ну, как – не вышло? Сам передумал чего-то. Но на конюшне работать запретил, сказал, будет учить на берейтора.
– А, так да, был у нас с ним разговор. Он, приколись, все переделать хочет. Нас с тобой берет лошадей примучивать, да? А пацанов – Деньку, Паню, Егора и Жеку ставит конюхам помогать. Лошадей много потому что – джигитовочные, да детские, да прокатные, да запасные еще… А новых работников он брать не хочет, говорит, стабильность ему нужна и это… как его… ну, не помню я… короче, чтобы все за всех могли работать. Юльке тоже запретил с вилами вошкаться, токо Тактик на ней. Так что и ты можешь кобылу свою доглядывать, не ссы. А Юлька будет теперь обратно типа старосты – журналы там вести и по конюшне, и по людям, а еще на нее кучу номеров будет делать… А наши пацаны, ну, конюхи типа, упросили его с нами тоже позаниматься – кроме Маринки, ясен пень, она-то не большой охотник ездить…
– И ты? И ты будешь ездить?
– А как же! Разве ж усидишь на месте, глядючи, как вы в седле кувыркаетесь! Завидно же… Руки чешутся… вернее, жопа…
– Геш, ты бы, может, почесал тогда жопу просто? Раз чешется… Мы ведь дети, нас легче учить, а вы поломаетесь к чертовой матери, и всех дел…
– Типун тебе на язык, малáя! – Геша дал мне подзатыльник, и Зоська, угрожающе заворчав, прижала на него уши. – Да молчи уже, ты еще тут мне будешь… Вот точно – псина, а не кобыла. – Геша встал, отряхнулся от соломы и протянул мне руку: – Пошли, в кабинете побазарим. Нечего скотину беспокоить, ей вообще баинькать давно пора…
– …Короче, так он все перекрутил, что мама не горюй, – говорил Геша, уже сидя за столом, пока я варила воду и готовила чай.
– И что? Думаешь, получится все, как он хочет?
– А когда у него не получалось? Это ж такая хитрая зараза… Но начальство он толковое, ничего не скажешь, малáя, дело знает. Я токо никак допереть не могу, на хера ему все это?
– Замкнутая на себе система.
– Чего?
– Ну, ты же сам говорил – все всех могут заменить. Он новеньких почти не берет – разве выгонит кого, но и выгонять стал меньше – уже работы жалко, сечешь?
– Ага, ага, и че?
– Ну, может, хочет из нас сделать что-то типа цирковой труппы, чтобы на гастроли там ездить или еще чего, понимаешь? Мы уже тут везде перевыступали, ни один праздник без нас не обходится, близнецы вон в кино снимались и Юлька… Тесно ему тут. А возить такую большую банду, да детей, да коней еще – тяжело, он в людях должен быть уверен, врубись. Или просто славы ищет, так деда говорит… Типа – своя школа, знаменитая на весь Союз, Омар Оскарович Бабаев и его дрессированные детки… Вроде какого-нибудь детского ансамбля танца, ну или хора там, есть же такие…
– А, ну да. Может, и так. Ну нам-то оно только лучше, как считаешь?
– Не знаю. – Я пожала плечами, налила нам с Гешей чаю и вынула из заначки початую шоколадку «Вдохновение». – Мне по фигу, если честно. Не оттаскивают меня от лошадей – ну и ладно.
– О! Золотые твои слова… Токо «Сдохновение» это убери, терпеть ненавижу, лучше пряников дай.
– Шоколад – это энергия. Ешь.
– Ну дай пряничка, дай, – смешно заныл Геша, отпихивая шоколад, и я полезла на полку за пряниками.
Потом мы пили терпкий черный чай из железных кружек, грызли шоколад, твердокаменные пряники и думали о переменах – к добру или к худу?
Бабай сердился на меня неделю. На тренировках не обращал внимания, ничего не говорил, даже шамбарьером ни разу не ужалил. Я терпела. Знала – раз уж не выгнал, рано или поздно остынет.
Работать с Бабаем было интересно. Он был совершенно бессердечным, бездушным человеком, и я удивлялась, где же гнездится та радость, которую он проявляет, общаясь с лошадьми? Ведь часто говорят – «радость в сердце», а сердца у этого человека не было. Даже к своим любимым лошадям он относился скорее как к вещам – дорогим, ценным, хрупким, но вещам, а уж о нас, людях, и речи не шло. Если человек становился не нужен – Бабай просто забывал о нем, а если был ценен и интересен – Бабай готов был носиться с ним как дурень с яйцами, не жалея ни сил, ни времени. И еще – казалось, что это бессердечие и делает его таким проницательным, понимающим и расчетливым. Его наблюдения всегда были верны, его характеристики едва знакомых лошадей отличались потрясающей точностью, да и людей он видел насквозь, и это было удивительно, ведь слова «чувствует сердцем» тут никак не подходили, но интуиция у него была просто звериной. Он был словно шахматный игрок или фехтовальщик – умный, точный, беспощадный, разгадывающий игру противника на несколько ходов вперед.
Он ладил с лошадьми, но тут все было не так, как у Лили или Геши. Те умели успокоить лошадь, подружиться с ней, у Бабая же была совсем другая игра – ему надо было победить, обольстить, раззадорить, именно поэтому он успешнее работал с жеребцами. Жеребцы любят такую имитацию поединка, когда наездник их держит все время в тонусе, когда есть возможность проявить характер.
Даже вечное бабаевское тщеславие никогда его не подводило, а он был помешан на внешних эффектах. Актер во всем, он не мог обойтись без того, чтобы удивлять и производить впечатление, все работало на это – его одежда, сбруя Баядера, нарядная и дорогая, даже простое английское седло сделано на заказ и украшено тисненой кожей, а было еще парадное, португальское (много ли нашлось бы тогда в Союзе португальских седел?), с красной, тисненой же кожи, подушечкой и темно-зеленым валиком. А почерк? В этом почерке был он весь – твердый, разборчивый, но с завитушками и росчерками, как в девятнадцатом веке (он часто писал нам записки в школу с просьбой освободить от занятий). Все напоказ, все словно бы ненастоящее, ни в чем нельзя быть уверенным, лишь одно было неподдельным – его мастерство и знание лошадей. На это мы все и попались. Он был настоящим мастером, не то что Ира. Он был настолько самоуверенным, что и из нас делал настоящих мастеров, не боясь, что со временем мы его переплюнем, и желая этого. А что? Еще один повод для гордости – мои ученики лучше всех, даже лучше, чем я.
