Дженнифер Доннелли - Революция
Открыв дверь, я тут же на кого-то наталкиваюсь. Народу — битком. Видимо, здешние воскресные концерты популярны. Я встаю на цыпочки, пытаясь разглядеть сцену. Виржиль там, читает рэп, расхаживая туда-сюда. Публика в восторге, все выкрикивают что-то одобрительное на десятке разных языков. Он почти допел «Душу на продажу» — я ее помню, это песня с его диска.
Мне плевать на всех, кто не
Путешествует в «Вюиттоне»
Не носит аллигатора или пони
Не светит буквой «Ви» на телефоне
Пускай продажный
Но какой важный
Купи часы как у меня
Сразу станешь крутым как я
Торгуем хоть кроссовками, хоть чаем
Хорошую денежку выручаем
За лейблы, шильдики и нашивки
Звезды на булавки снимают сливки
Вот, скажем, телка
Независимого толка
Играла миссис Смит
За ней ходит Брэд Питт
Она толкает витаминную воду
И намекает по ходу
Что неплохо бы что-нибудь прикупить
У ее подружки Эсте Лодер
Или вот этот — читал, как жил
Рвался из жил
Потом на все положил
Больше не прет на рожон
Зато богатый, как Элтон Джон
Говорил мне: детка
Рифма — конфетка
Не страдай
Заверни и продай
Твоими словами заговорит
В «Макдональдс» каждая этикетка
Я отправился к клоуну на поклон
Теперь в шоколаде со всех сторон
Шелковый халат, черный лимузин
Верхний этаж, престижный район
Курю толстую сигару
В казино подгребаю к открытому бару
Всей тусовке задаю жару
Дидди пусть катится с Джей-Зи на пару
Продается все, и даже
Стихи, музыка и прочая ерунда
Душу выстави на продажу
Покупатель найдется всегда.[46]
Он раскидывает руки и кланяется. Публика ревет от восторга. За ним стоит Жюль и еще какие-то ребята. Сегодня у них куча аппаратуры — микрофоны, усилки, гитары, драм-машина. Они меня не видят. А я понятия не имею, как пробраться к ним сквозь толпу.
Я озираюсь, прикидывая, в какую сторону лучше двинуться. А когда снова перевожу взгляд на сцену, вижу новое лицо. К Виржилю подходит красивая рослая девушка с темными волосами и светло-коричневой кожей. Она подает ему полотенце и стакан воды, затем поворачивается, чтобы уйти, но он берет ее за руку и притягивает к себе. Он что-то шепчет ей на ухо. Потом целует в щеку. Она смеется, обнимает его и спрыгивает со сцены.
Ничего себе. Какой шустрый. Видимо, не очень-то переживал, что со мной не сложилось.
Я рвусь к выходу. Быстрее. Пока никто не успел разглядеть, какая я жалкая хрестоматийная дура.
55
«Norwegian Wood» не получается, я путаюсь в аккордах. Выходит черт-те что. Переключаюсь на Баха, но он тоже не идет.
Я продолжаю мучить струны, лишь бы ни о чем не думать. С чего я вообще решила, что у Виржиля нет девушки? Или двух? Или пяти? Или целой дюжины, как и полагается молодому богу хип-хопа. Мне, правда, казалось, что между нами происходит что-то особенное. Я была даже уверена. Ну что ж — значит, померещилось. Еще одна галлюцинация. Не впервой.
Я сейчас на Новом мосту, пытаюсь изобразить пассакалью. Говорю себе, что не получается из-за холода: пальцы мерзнут. Вот-вот пойдет снег: несколько снежинок уже кружатся в воздухе. Но я понимаю, что дело не в холоде. Убегая из заведения Реми, я проглотила еще две таблетки и теперь торможу. Я онемела снаружи и внутри. Знаю, что холодно, но не ощущаю. Знаю, что у меня разбито сердце, но не чувствую.
Дом Джи далеко отсюда. Мне не хочется туда идти — после того, что я увидела у Реми. Лили, скорее всего, уже вернулась. Может, и отец дома. А я не готова ни с кем разговаривать. Хочу просто играть. Найти ту самую ноту, про которую говорил Натан.
Ветер задувает волосы в глаза. Я убираю их и провожу рукой по щеке. На ладони остаются крохотные кристаллы. Наверное, слезы.
Телефон звонит. Я достаю его из кармана и смотрю на номер. Виржиль. Я убираю телефон обратно. Он уже вернул мой айпод, мне больше ничего от него не нужно. Мальчики обязательно рано или поздно тебя обламывают. А вот музыка — никогда.
Я глубоко вздыхаю и снова пытаюсь сыграть пассакалью, не перепутав ноты. Мне нужна одна, одна-единственная. Но сегодня все так тяжело. Так тяжело, что я бросаю играть. Стою и смотрю в небо. Там черным-черно. Ни луны, ни звезд.
Здравствуй, родная тьма.
56
Понедельник. Открываю глаза. Кажется, уже день. Второй час или даже третий. Долго же я спала.
В доме тихо. Значит, отец уже ушел. И Лили тоже.
Я смотрю на серый свет, сочащийся из окна. Затем вновь зажмуриваюсь и чувствую, как тоска впивается в меня — без прелюдии, без постепенного нарастания, — просто наваливается всем весом сразу. Я выкарабкиваюсь из постели и шарю в рюкзаке в поисках таблеток.
Но их нет. Меня накрывает паника. Я кружусь на месте в растерянности, пока наконец не нахожу их — там же, где оставила вчера, на ящике. На дневнике Алекс.
Глотаю четыре штуки, ложусь обратно и уговариваю себя снова заснуть. Но сон не идет. Как я могла так ошибиться? Лучше бы мы с ним не встречались. Лучше бы не было этих телефонных звонков. А теперь у меня груда осколков вместо сердца.
Нужно дождаться, когда таблетки подействуют. Я беру дневник и начинаю читать, чтобы отвлечься.
27 мая 1795
Я никогда не забуду четырнадцатое июля, и вовсе не потому, что это день падения Бастилии. Четырнадцатое июля 1793 года — мой последний день на службе у королевской семьи. Мне сообщили, что в моих услугах больше не нуждаются. Короля уже не было, ему отрубили голову еще в январе. Луи-Шарля решили отдать на попечение человеку по имени Антуан Симон. Он пропойца и истязатель, зато проверенный республиканец.
Я пыталась попрощаться с королевой.
— Ваше величество, — позвала я. — Ваше величество, прошу вас…
Но она меня не слышала. Она слышала только его — своего сына. Как он рыдает в своей новой комнате, этажом ниже. Все эти дни она ничего не говорила. Ничего не ела. Сидела и раскачивалась, глядя в стену.
Мадам Елизавета сказала ей:
— Крепитесь. Вы должны быть сильной. Гэсподь тоже слушал плач своего сына, когда тот был на кресте.
— Не упоминай больше при мне Господа, — отозвалась королева.
Снизу донесся шлепок, напоминающий пощечину — резкий и звонкий, — за ним вскрик. И снова плач. Королева встала и, с трудом пройдя несколько шагов, подняла с пола футляр с гитарой короля. Я часто играла на ней для Луи-Шарля.
