Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы
(Анита)
Я вздрагиваю в объятьях Даньеля, сотрясаемая не то судорогой, не то икотой. Круглый бритый затылок таксиста возвышается впереди, словно могильный холм.
– Мадлен была неправа, – шепчу я. – Если Бог умер, не оргазм убил Его. С каждым оргазмом Бог воскресает заново!
Схватив руку Даньеля, я сую ее между своих ляжек и выдыхаю ему в ухо:
– Вот Он, Бог! Он здесь! Ты чувствуешь?
Мои соки, смешавшись со спермой, текут по пальцам, марая обивку сиденья. Меня колотит, мне кажется, у меня вот-вот начнется припадок, как у Мадлен. Охваченная каким-то смутным отвращением, я отталкиваю Даньеля, резко, почти исступленно.
– Шофер, останови! – кричуя.
Авто тормозит; круглый затылок всё так же неподвижен.
Я выпихиваю Даньеля на мостовую, дверца захлопывается, и я велю шоферу ехать прочь.
Платье мое непоправимо испорчено. Я отрываю лоскут от подола, вытираю лицо и несколько зловонных пятен на сиденье, а потом, открыв окно, выбрасываю в парижскую ночь.
– Шофер, останови.
Я узнала его глаза в зеркальце заднего вида. Тяжелый взгляд мужчины, привыкшего к сюрпризам ночного города.
Те самые холодные, презрительные глаза, преследовавшие меня всю ночь.
Мужчинам легко презирать женщину. У них – вся сила этого мира, вся его слава. Их желание священно и делает им честь. Мое желание превращает меня в шлюху.
Он не смеет презирать меня! Он должен пасть передо мной на колени, слизывать грязь с моих туфель – как я в собственной прихожей целовала ноги пьяной Мадлен, поклоняясь единственной святости, что возможна сегодня.
Я выхожу из такси. Улица пуста, близится рассвет, и фонари кажутся призрачными в светлеющем воздухе утра.
Мои груди давно уже вывалились из выреза. Меня снова трясет: утренний холод, выпитое вино, внезапно нахлынувшее возбуждение – какая разница?
Я распахиваю переднюю дверь и смеюсь. Задрав юбку, я вплотную подхожу к шоферу.
– Хочу сесть на тебя, – говорю я, протянув руку к его паху, но русский хранит безмолвную неподвижность. – Ну же, – говорю я.
Шофер качает бритой головой:
– Нет, – говорит он и после небольшой паузы добавляет: – Мадам.
Я замираю – с выпроставшейся грудью, задранной юбкой, лицом, перепачканным в собственной блевоте, дрожа от холода и желания. Наверно, сейчас я выгляжу нелепо и непристойно.
– Я могу отвезти вас домой, – говорит он.
– Домой? – кричу я. – Отвези домой себя! Не смей смотреть на меня так! Ответь: где твой дом? Ты потерял его? Ты потерял все, что имел? И как ты смеешь презирать меня? Ты даже не хозяин своей жизни! У тебя отняли всё – а я хочу сама раздать себя до последней капли! Скажи мне, зачем ты живешь? Зачем развозишь по ночам шлюх, пьяниц и богатых дегенератов?
Что ты покажешь смерти, когда она придет? Свою ночную выручку?
Я гляжу ему в глаза, и мое желание сжимается судорожно, точно кулак.
(Петр)
Я подумал: она не протянет и года. Неуклонное падение навстречу очарованию смерти. Алкоголь, наркотики, незнакомые, опасные мужчины. Попадет под авто, нарвется на нож, свалится в Сену.
– Как тебя зовут, девочка? – спросил я.
Она засмеялась лающим смехом:
– Анита Дороти Эдельмира Симон-и-Марсель.
– Изрядно, – сказал я. – А теперь опусти юбку и послушай меня, Анита Дороти.
Что я хотел сказать? Что объяснить? Что мы, русские, слишком хорошо знаем непрочность мира и неизбежность смерти? Что разговоры о смерти Бога давно протухли, а русские гимназисты как Отче наш затвердили это проклятое «зачем?» – и только двадцать лет назад вдруг поняли, что не следует вопрошать так упорно?
Сказать, что я уже много лет ощущаю холодную близость смертельного пространства, на краю которого мне никого не удалось удержать, от которого мне не удалось никого спасти? Что всякий раз, оставаясь один, я чувствую рядом призрак чьей-то чужой и неотвратимой смерти?
Ничего этого я не сказал.
Она стояла передо мной – юная Европа, унесенная механическим быком таксомотора, не знающая своей судьбы, дрожащая от страха.
– Тебе кажется, что в жизни нет смысла? – сказал я. – Так и есть. Даже хуже: любой способ говорить о жизни лишен смысла. В рассуждениях о бессмысленности жизни смысла не больше, чем в разговорах о Боге или Мировом Духе. Ни в жизни, ни в смерти смысла не сыскать. И в занятии, которое тебя так прельщает, в этом взаимном трении влажных поверхностей, ты тоже смысла не найдешь.
Она опустила юбку и посмотрела мне в глаза.
– Я найду свободу, – сказала она.
Глаза у нее были серые, большие. На перепачканном лице они сияли, как два чистых зеркала в мутной дешевой оправе.
– Ты ищешь свободу, – кивнул я, – коммунисты ищут равенство, а фашисты – братство. Втроем вы в клочья разнесете весь мир.
Она рассмеялась. На мгновение мне показалось, что у нее вот-вот случится припадок.
– Свобода, равенство и братство тебе нехороши, – сказала она. – Что же ты предпочитаешь?
И тогда я ответил:
– Верность.
(Даньель)
Я плохо помню остаток ночи. В какой-то момент на террасе кафе «Флёр» человек с губами цвета кишок сказал мне:
– Должны ли мы оказать содействие последним очагам сопротивления рабочего класса, обрекая себя таким образом на безжалостную и бесполезную гибель? Или же, напротив, мы должны укрыться в безмолвии?
Меня мутило. На прошлой неделе мы с Анитой пьяные брели по переулкам Пуассоньер и Сен-Дени, она прижималась ко мне и шептала: трахни меня здесь, трахни как будто я – одна из этих девок, – и сияющая лунная белизна ее груди вываливалась мне в ладонь, огромная, бесформенная, страшная.
При этом воспоминании желание скрутило меня болезненным спазмом. Я вышел на улицу, кликнул такси и приказал ехать к «Прелестным курочкам» – знаменитому публичному дому, который знали тысячи людей во всех концах мира, в Мельбурне и Сан-Франциско, в Москве и Рио-де-Жанейро, в Токио и Вашингтоне.
Я не нашел в себе сил зайти, только перемолвился парой слов с Томá, который, как всегда, продавал порнографические открытки. Я купил одну – старую, еще довоенную – и сунул в карман пиджака. При свете фонаря не удалось толком рассмотреть сцену – я запомнил лишь двух мужчин, одетых в одни лишь гротескные полосатые чулки с подвязками. Члены их победно вздымались.
(Анита)
В начале нашего знакомства Мадлен отвела меня в русскую чайную. Я уже бывала там раньше, и в свое время меня неприятно поразила некрасивость тамошних людей, лишенных яркости и живости. В этот раз русские пели, и все выглядело иначе. Интересно, спросила Мадлен, вправду ли они так страстны, как чудится по голосам.
