Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы
И кому из них я хотел бы пожелать удачи?
(Анита)
Светловолосый хлыщ вещает о наркотиках. Я смеюсь хрипло:
– О, нет! Мне наркотики не нужны – я все это ношу в себе! Я слышала много рассказов, но я бываю в таком состоянии без гашиша или опиума.
– Главное – знать надежных людей, – говорит блондин. – Париж полон мошенников. Тут в прошлом месяце заходил ко мне какой-то тип, спрашивал, нужен ли мне М или О. Я, разумеется, сказал, что не понимаю, о чем он, и быстро спровадил. Но на следующий день он снова заявился, говорит: «Вот, мы договаривались, я вам принес опиума и морфия. И, знаете, теперь я могу вас сдать полиции!»
Блондин смеется довольным смехом человека, никогда не имевшего дело с полицией. Я сдержанно улыбаюсь в ответ и снова опустошаю стакан.
– А я ему на это: «Это вряд ли, приятель. Потому что я сейчас позвоню – и я называю имя моего знакомого, очень известного человека, с большими связями в правительстве, – и тогда уже с полицией будете иметь дело вы!» Ну, он взмолился, чтобы я не губил его, поклялся, что больше я его никогда не увижу, и тут же смылся. Каков подлец, а?
– А вы знаете, – говорю я, – в прошлом году был случай. Один молодой человек решил покончить с собой, но ему было страшно одному. И вместо того чтобы найти себе такую же подружку, он отловил в кафе какого-то шапочного знакомого и предложил вместе принять кокаина или морфия. Пришли к этому знакомому домой – и к утру оба были уже мертвые. А знакомый этот и понятия не имел, представляете?
Смерть от морфия – трусливая смерть. Настоящая смерть должна быть как солнце, черное солнце небытия: смотреть на него невозможно, но именно эта невозможность делает ее столь гипнотически притягательной.
Мне хотелось бы умереть смеясь, в полном осознании своей смерти – и я стараюсь жить, как научила меня Мадлен: в состоянии экстаза, упоения полнотой жизни. Малые дозы, скромные любовные истории, полутени не трогают меня больше. Я люблю чрезмерность: книги, рвущие изнутри свои обложки, сексуальность, от которой лопаются термометры, и стихи, способные разбить окно, как брошенный булыжник.
Барселона взорвалась во мне чудовищным тропическим цветком. Вернувшись в Париж, я словно сошла с ума. Во мне клокотала обретенная страсть.
Однажды ночью, в маленьком клубе, где танцевали чарльстон и линди-хоп, я отдалась чернокожему музыканту – прямо в гардеробе, за мокрыми пальто, воротники которых пахли дохлыми крысами. Негр целовал меня огромными, будто распухшими губами, а я думала, что в Бостоне было невозможно помыслить о подобном: он бы не осмелился.
Но на Кубе… Я была маленькой девочкой и ничего не понимала про секс, но сейчас мне кажется, что на Кубе страсть не знает расовых ограничений. Помню, на грани обморока мелькнула мысль: Париж – Гавана северного полушария.
Я не ушла от мужа, но когда он уезжал из Парижа, не скрываясь жила с Даньелем какой-то странной, лихорадочной жизнью. Однажды неделю мы делили стол, кров и постель с семнадцатилетней бретонкой, приехавшей в Париж в поисках не то куска хлеба, не то приключений. Потом я рассталась с Даньелем ради Пьера, моего психоаналитика – но через полгода вернулась, потому что после Мадлен только Даньель чувствовал смерть, которая шевелилась внутри меня, только он слышал подземные толчки счастья, ужаса и страсти.
Я все еще помню молчаливое презрение русского таксиста. Какое право он имел презирать меня? Он ничего обо мне не знает. Та полнота жизни, та исчерпанность бытия, то головокружение безмерности, которое иногда меня охватывает, – неужели они не стоят его уютного мирка, разрушенного революцией?
Меня переполняет животное счастье. Не дослушав блондина, я соскальзываю со стула и делаю два нетвердых шага навстречу Даньелю. Он едва успевает меня подхватить. Я блюю ему прямо в лицо и бессильно повисаю в его объятьях.
Мы выходим под августовский ливень, мое платье сразу намокает. С тех пор как Мадлен рассказала о своем первом оргазме, потоки воды, изливающиеся с неба, напоминают мне о затопляющем, неудержимом желании.
Смеясь, я бегу в ближайший сквер и, бесстыдно задирая юбку, пытаюсь перелезть через ограду. Даньель хочет поддержать меня, но, поскользнувшись, я падаю прямо на мокрую землю, и он падает со мной, придавив своей тяжестью. Я кричу, и Даньель овладевает мной, еще сильнее вжимая в размокшую почву.
Мои грудь, плечи, лицо испачканы черной землей, голые ягодицы скользят по грязи. Он дышит как пес. На мгновение мне кажется, что я – тот самый кролик, тщетно пытающийся скрыться в норе, – а может, нора, разрываемая собакой? – но в этот момент спасительный спазм сотрясает наши тела.
(Петр)
На Восточном вокзале я высадил маленького старичка. Прикрываясь зонтиком, он побежал – смешной и нелепый. Всю дорогу рассказывал, что едет к дочери в Реймс и не то чтобы соскучился, нет, просто любит путешествовать.
– Поезд успокаивает, месье, – сказал он, – да и к тому же всегда можно говорить себе, что там, куда едешь, можно начать жизнь сначала.
Ему было лет шестьдесят пять; я подумал, что начинать сначала ему уже поздновато. Впрочем, сам-то я начинал сначала не раз – виной тому, однако, не моя непоседливость, а то, что выпало на долю моего поколения, – Гражданская война и поражение, революции, отъезды, чужие страны, путешествия в пароходных трюмах или на палубах.
Я подумал, что, будь моя воля, я бы хотел не начинать сначала, а оставить именно то начало, которое у меня было: старый дом, аллея, обсаженная липами, снег зимой, зелень летом, дождь осенью, легкий ветер незабываемого российского апреля. Но я никогда не смогу прожить ту жизнь – никто не сможет, – а проживать заново эту, которая мне досталась… увольте. Да, наверное, я хотел бы снова увидеть, как опускается солнце в волны Черного моря, окрашивая их в струящийся рыжий цвет; как падают в своей совершенной симметрии огромные северные снежинки; как бьется жилка на Вериной шее, когда она смеется, запрокинув голову, – но жизнь, случись она снова, будет наполнена чем-то иным, каким-то чужим шумом, гулом нового времени, грохотом еще не изобретенных механизмов, словами неведомого мне языка.
Бесполезно вспоминать прожитое. Жизнь проходит, и ничего никогда не повторяется. А если она чему и учит, то знание это негде применить – хоть родись заново, хоть умри навсегда.
Я возвращался на левый берег, проезжая сомнительные кварталы Сен-Дени и Тюрбиго, когда двое молодых людей буквально бросились мне под колеса. На девушке было вечернее платье, мокрое и грязное, мужчина был взъерошен и казался безумным. Оба пьяны, и если бы не пачка банкнот, которой размахивала женщина, я бы объехал их, оставив на произвол судьбы.
