Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2007)
Соломон Волков — один из одареннейших популяризаторов русской культуры на Западе. Как ученый он принадлежит к тем редким для гуманитарных наук исследователям, что не исследуют-расследуют-истолковывают “материал”, а прежде всего творчески перерабатывают его согласно выдвинутой ими целостной концепции. Как представитель, собственно говоря, американской масскультуры, автор бестселлеров, он склонен к яркой и демонстративной мифологизации, при этом настаивая на бесспорности и истинности своего видения. “Так называемые воспоминания Шостаковича, записанные Волковым” (аттестация К. Мейера) составили этап западного шостаковичеведения, впервые показав всю сложность его “жизнетворчества” и разбив бытовавший образ ортодоксального советского композитора, глашатая лжи, слабого творчески и нравственно. В России этот опус Волкова до сих пор полуподполен — и из-за явных доказательств его “апокрифичности”, которые легко найти русским5, и из-за сопротивления вдовы композитора, Ирины Антоновны Шостакович. Однако новую книгу, которая уже не претендует на документальность, а является авторским подарком к юбилею Шостаковича, представляют Галина Дмитриевна и Максим Дмитриевич Шостаковичи, утверждая, что ее “обнаженная правда” поможет “глубже понять его великую музыку”.
Мифологичность этой книги, впрочем, ничем не прикрыта — “диалог о культуре” длиной в тридцать лет ведут на страшных пространствах Страны Советов две величайших личности — властвующий в вечности гений звуков и гениальный тиран этого мира, Шостакович и Сталин, “художник и царь”. Первый, бесправная, внешне беспомощная жертва — честный голос миллионов, захлебывающихся в собственной крови, свидетель и обличитель, — весь на виду, под обстрелом, на красном поле фотомонтажа обложки, второй, небывалый в истории злодей, — почти весь в черной тени — лишь лицо да полбюста в свете; он проявляется в жизни первого формально и лишь изредка (телефонным разговором, пожатием руки при личной встрече, якобы авторством знаменитых статей в “Правде”), но определяет в жизни гения все, кроме его бессмертного дара. Советская история в книге Волкова — это прежде всего чудовищный театр, реалити-шоу, а люди — актеры с “полной гибелью всерьез”. Два величайших “актера” натягивают типичные для театра русской жизни “ролевые маски”, приросшие к их лицам и душам — Царь и “больше чем Поэт”. Пушкин в своих ипостасях Юродивого, Самозванца, Летописца — модель для Шостаковича. Сталин и его оппонент ведут на пространствах жизни изуверскую игру в “правду-неправду”, “кошки-мышки”, “попробуй поймай” или во что-то в том же роде, а вокруг них революции и войны, репрессии, шум индустриализации — как величайшие бытийные декорации.
Выдающиеся художественные достоинства текста и в то же время его невыносимая попсовость, так же как и уровень культурологической эквилибристики в выкладках и доказательствах, не поддаются никакой критике. Это действительно культурологический шедевр, совершенная постмодернистская драма. Правда, сильно напрягает тотальное толкование чуть ли не каждого сочинения Шостаковича (по крайней мере с 1936 года, а то и раньше) как своеобразного невольного, интуитивного или сознательного послания или ответа Сталину. При такой “установке” действительно сложно понять, как Шостакович “не рехнулся, не сломался, а продолжал писать музыку, которую мы сегодня относим к высшим художественным достижениям ХХ века”. Собственно, он родился великим музыкантом и всю жизнь был им и писал прежде всего великую музыку. И он все равно реализовался как “Шостакович”, даже не создав масштабные оперные драмы, затмившие шедевры Берга и Циммермана, не выработав новой музыкальной системы, подобно Шёнбергу или Штокхаузену, не создав мечтавшиеся ему удивительные “киносимфонии”. Его, впрочем, легко можно было убить, даже и не физически, а, как показывает история выдающегося авангардного композитора Мосолова (или талантливого скрипача и по совместительству великого ученого Чижевского), только духовно, отправив ненадолго туда, откуда музыкантами и поэтами чаще всего не возвращались. Однако вождь, как известно, иногда оставлял деятелей высокого искусства “на развод”.
Пристрастность и художественный “примысел” составляют сущностные качества стиля С. Волкова, так же как и его несколько настораживающая содержательно-интонационная гибкость, если не сказать прогнутость. Бывший диссидент, своей книгой он поразительно гармонично вписался в самый современный поток российских культурных событий, связанных с личностью “вождя всех времен и народов”, — дискуссий о восстановлении памятников, гламурных сериалов типа “Сталин-live”, телепередач о его непостижимой и глубокой мистичности (“Сталин и Гурджиев”). Как бы святая фигура Дм. Дм. не добавила Сталину еще духовности и культурности?
Книга Оксаны Дворниченко вначале несколько ошарашила: вместо привычного маршрута жизни-творчества вычитывалось довольно хаотичное блуждание по временам и пространствам, скрепленное и сформированное лишь внешней идеей путешествия Дмитрия Дмитриевича и Ирины Антоновны на теплоходе “Михаил Лермонтов” из Европы в Америку с 3 по 10 июня 1973 года. “Житейское море играет волнами”, пестрят разным шрифтом куски документов, писем, дневников, воспоминаний; времена, лица и события скачут перед глазами — меня “укачало”. Причина этого, оказывается, была проста — я как-то не вчиталась в ее “Вступление”, в котором и содержатся ключи к этой, пожалуй, на сегодняшний день лучшей популярной книге о Шостаковиче и его эпохе. Эта, на вид, книга на самом деле — сразу несколько вещей.
Во-первых: талантливый режиссер-кинодокументалист, Дворниченко по ряду причин не сумела снять в 1975 полностью “свой” фильм о Шостаковиче. Он — перед нами, и это шедевр. Когда понимаешь, что автор — не музыковед и не писатель, что он оперирует документальными кинокадрами, даже пусть и словесными, структура книги становится прямо-таки кристаллической; ее грани — Шостакович и Шостакович, Шостакович и его письма друзьям, Шостакович и воспоминания о нем, Шостакович и власть, Шостакович и “глас советского народа” в прессе, Шостакович и его жены, Шостакович и его дети, Шостакович и его фарисейство, Шостакович и его депутатство, Шостакович и его музыка, Шостакович и Стравинский, Шостакович и Прокофьев, Шостакович и Чехов, Шостакович и Лермонтов и многое другое; ее морской хаос предстает стройным потоком биографии и творческой эволюции, а казавшийся поначалу невообразимым объем как-то сжимается и концентрируется; книгу можно теперь многажды перечитывать. Уровень мастерства в обращении с материалом совершенно фантастичен, здесь практически нет “дикторского” текста (исключение — вступление и эпилог да мини-эссе “Прокофьев и Шостакович” на две-три страницы), пояснения и связки между документальными фрагментами минимальны, но личностность и оригинальность текста, авторское видение — налицо.
Во-вторых, эта книга есть ненаписанный дневник-воспоминания Шостаковича, “восстановленный” Дворниченко из документального контекста. Постмодернистский проект блестяще удался; ощущение присутствия рядом с композитором в разные периоды его жизни и даже внутри его сознания столь сильно, столь далеко “уводит”, что появление морских склянок, объявляющих конец дня плавания — или какое-то событие корабельной жизни, — почти что физический шок: как будто бы тебя вместе с Шостаковичем внезапно выдернули из внутреннего океана воспоминаний куда-то вовне — на палубу теплохода “Лермонтов” или в мировую историю.
В-третьих, эта книга на самом деле — “партитура событий, в которой обозначены партии свидетелей, участников, а главное — самого композитора”. Слов о музыке немного, но она звучит — в самой структуре, ритме повествования, в скрытой, но точной интонации автора, и это именно музыка Шостаковича. Иногда она столь явственна, что начинаешь ее напевать, и впервые за много лет захотелось ее слушать.
И в-последних: это книга не только честного и бескомпромиссного исследователя, но искренне и возвышенно любящего человека. Здесь сказано обо всем — о личном и неприятном, веселом и печальном, великом и позорном, но обо всем — с такой деликатностью, сочувствием и приятием, с такой нежностью, что иногда мурашки по телу. Шостакович у Дворниченко — “сын человеческий”, он очень живой. Такова же и его музыка.
А в чем же миф этой книги? Он — самый масштабный. Шостакович — загадка, потому что он стихия — звуковой и человеческий океан или более того: “Это — человек Космоса. Горестный, страдающий и веселый. Описать его — все равно что описать теорию относительности” (композитор Б. Тищенко, из интервью автору). Мы можем в нем жить, но познать его… Зато можно любить и слышать.
