Алессандро Пиперно - Ошибка Лео Понтекорво
Лео, которому всегда было тяжело сказать нет, придумывал всевозможные отговорки, иногда не совсем вежливые, чтобы не принимать приглашение. Он с трудом скрывал отвращение, которое вызывал в нем медоточивый голос Лукино. А также гадливость, которую вообще вызывал в нем этот человек. Он с трудом переваривал общие места, которыми изобиловала речь Лукино, а также буколическое описание его семейства. Вся эта показная скромность. Риторика простых вещей. Сельская жизнь. Святые угодники, иногда Лео хотелось взвыть. Каждый раз, когда он клал трубку после очередного звонка Лукино, он был просто вне себя. И каждый раз он спорил с Рахилью, которая взяла Лукино под свое покровительство.
«Тебе удалось? Ты снова отказался? Что на этот раз ты придумал?»
«Оставим, на этот раз он был особенно настойчив, он просто совершенствуется в искусстве убеждения. Наверное, он брал уроки по риторике. Возможно, заочные».
«Скорее всего, заочные. Потому что он не может позволить себе дневную форму обучения. Потому что он не может себе позволить учиться в Сорбонне, как наш профессор».
«И что ты этим хочешь сказать? Я тоже не учился в Сорбонне».
«Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Тебе претит мысль о любой возможности смешения. Ты, конечно, строишь из себя демократа, постоянно повторяешь слова „терпимость“, „свобода“, но на самом деле всегда остаешься снобом. Ты сын своей матушки. Ты делишь людей на классы. Единственное различие между вами, что она, по крайней мере, не пыталась это скрыть».
«Ты ошибаешься! Ты несправедлива. У меня нет ненависти к низшим классам, у меня нет ненависти даже к этому червяку».
«Этому червяку? Разве это не классовая ненависть?»
«Нет, это не классовая ненависть. Это вывод, сделанный на основании общения с этим милым человеком. Он просто невыносим. Не говоря уже о его родителях».
Именно родители Лукино. Он достойный сын своих родителей, воплощение дурного воспитания и назойливости. Лео не забыл их обеты падре Пио. Еще бы, как он мог их забыть. Они только и говорили ему об этом.
«Подумайте только! — говорила мать Лукино. — С тех пор как наш сынок заболел, мой муж перестал пить вино. Ни глотка. Даже за ужином. Обет падре Пио».
Что еще могло быть столь неприятно нашему поклоннику научно-рационального мировоззрения. Кроме классовой ненависти. Лео терпеть не мог таких людей. Не менее, чем обеты и святых. Лео готов был поручиться, что родители Лукино — антисемиты. Это было ясно как божий день. Религиозная одержимость. Приверженность самым нелепым суевериям. Неужели они так видели Бога? Неужели они так думали задобрить его? Отказавшись от вина? Боженька, клянусь тебе не брать ни глотка, а ты мне за это даруй свою милость. Так они думали? Если бы Лео был Богом, он с удовольствием бы им ответил: «Мне наплевать на твое пристрастие к спиртному. Сдохни от алкоголя. Какое дело мне до тебя?»
К сожалению, родители Лукино совершали подношения не только Богу. Были также дары природы, которые они ежедневно несли доктору, дабы отблагодарить его за сына: колбасы, молочные продукты, грибы, яйца, бутыли домашнего вина. Они превратили его отделение в базар. Один раз он даже попытался вежливо намекнуть им на это. Что так не принято вести себя в больнице. Бессмысленно превращать ее в продуктовую лавку! Некоторое время Лео владели иллюзии, что они усвоили его урок. По крайней мере, до тех пор, пока они не стали присылать ему все эти дары на дом! Где только они раскопали его адрес? Как они смогли позволить себе такое!
В последние годы именно Рахиль отвечала на эти звонки. Это было типично для нее избавлять Лео от самых досадных неприятностей. В начале каждого года Рахиль проводила очень важный для нее ритуал под названием «замена записной книжки», и одним из первых мероприятий, вносимых в новую книжку, становился звонок Лукино 28 августа. Совершенно бесполезное действо: ей не нужно было смотреть в записную книжку, чтобы вспомнить, что в 8.30 в назначенный день позвонит Лукино. А кто же еще? Рахиль относилась к нему с большим терпением и любезностью, чем муж. Она позволяла Лукино выговориться, выразить все его почтение к Лео. Затем Рахиль отвечала на более конкретные вопросы о жизни Спасителя. И наконец, спрашивала у Лукино, как поживают его детишки — мальчик и девочка, — она помнила даже их имена и дни рождения. И отклонив очередное приглашение от имени мужа (к сожалению, уже приглашенного на международный конгресс или находящегося по неотложному вызову в больнице), изящно избавлялась от надоедливого собеседника.
«Лукино? Откуда у тебя этот номер?» Это был единственный вопрос, который Лео удалось сформулировать: при этом он мямлил, как француз, говорящий по-английски.
«Мне его дала ваша синьора». Да, Лукино принадлежал к числу таких типов, которые использовали устаревшие выражения вроде «ваша синьора». Однако вовсе не выбор старомодного словечка настолько поразил Лео, что он не бросил сразу трубку.
«Тебе его дала моя жена?» — проговорил он все теми же пересохшими губами.
«Да, профессор. Две минуты назад».
Для Лео это было доказательством того, что Рахиль входила. А значит, запах кофе, с которого начался его торжественно-метафизический бред, был не сном.
«Две минуты назад», — сказал Лукино. Это значило, что, по крайней мере, две минуты назад (что было потом, он знать не мог) Рахиль думала о Лео. Несколько минут назад его жена осознавала тот факт, что Лео не просто существовал в какой-то части вселенной, но жил этажом ниже, в помещении, до которого можно дойти, спустившись по лестнице, или куда можно проникнуть, позвонив на частный номер. Несколько минут назад Рахиль говорила о нем с Лукино. И возможно, самым естественным тоном. Как будто с последнего звонка Лукино ничего не изменилось.
Итак, Лео попытался представить Рахиль, только что вышедшую из душа, в летнем халатике, который он сам ей подарил, во рту еще аромат кофе, представить, как она берет телефонную трубку с аппарата на тумбочке в своей комнате этажом выше. Лео приложил все усилия, чтобы вообразить эту простую банальную сцену. Но ему не удалось. Невероятно, как некоторые совершенно простые вещи могут оказаться невообразимыми.
Недоверчивость Лео не сильно отличалась от недоверчивости подростка, который во время переменки в школьном коридоре встречает вдруг самую красивую девочку в классе, и та не только с улыбкой здоровается с ним, но даже вспоминает его имя. И этот подросток на грани обморока от радости только и делает, что повторяет про себя: итак, она знает, кто я, она знает, что я существую, итак, я для нее не просто призрак.
Именно в таком исступлении пребывал сейчас Лео.
«Вы представить себе не можете, профессор, как мне приятно разговаривать с вами. Мы не созванивались целую вечность. Вы каждый год заняты. Наконец-то я застал вас свободным. Хорошо, что вы уже вернулись из отпуска, что вы не на конференции, не вышли из дому и не остались в больнице».
Лео спросил себя, а не иронизирует ли Лукино. В этом случае это было бы большим коварством. Если Лукино знал, что сейчас переживает Лео, все, что с ним случилось за последний год (да и как это было не знать? кто там снаружи не знал этого?), тогда эта ирония была просто невыносима: отвратительное коварство.
«На этот раз вы не убежите от меня, профессор!»
«Нет, на этот раз я здесь, Лукино», — голос Лео выражал блаженное смирение.
«Я рад, что вы мне отвечаете именно в этот раз. И знаете почему?»
«Нет, Лукино, не знаю».
«Потому что у меня для вас предложение. Я хочу вас кое о чем попросить. Одну вещь… Если вы снизойдете до того, чтобы ее сделать, это будет для нас чудеснейшим подарком».
«О чем ты говоришь, Лукино?»
«Одна замечательная идея, профессор. А также исключительно оригинальная».
«Достаточно сказать».
«Премия, профессор».
«Премия?»
«Да, премия».
«О какой премии идет речь?»
«Премия в области наук и искусств».
«Премия в области наук и искусств?»
«Да, премия в области наук и искусств. Или как мы ее называем?»
«Лукино, когда ты используешь „мы“, ты кого имеешь в виду?»
«Меня, мою семью, людей из маленького городка, в котором я живу. Мы должны поговорить об этом с мэром, но это только формальность. Мы уверены, что он примет с энтузиазмом эту идею… В общем, знаете, кому мы хотим посвятить эту премию, профессор?»
«Нет, Лукино, у меня даже малейшего представления нет. Но могу сделать предположение. Гарибальди. Падре Пио? Матери Терезе из Калькутты?»
«Нет, никому из перечисленных вами!»
«И тогда кому?»
«Вам, профессор. Премия за достижения в области наук и искусств Лео Понтекорво».
Это был просто перебор. Лео должен был только убедиться, дошел ли Лукино до высшего предела коварства или тупости. Все это казалось насмешкой судьбы, которая для Лео была столь же сюрреалистичной, как все то, что происходило с ним в последний год. Он даже спросил себя, а не является ли сам звонок Лукино всего лишь игрой воображения параноика. В какое мгновение он увидел себя со стороны несуществующим персонажем, плодом его больных фантазий. Может быть, это был последний акт. Последний акт преследования. Потому что за трагическим всегда идет гротескное. За драмой — пародия.
