Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2004)
Иван Иванович Зеленцов. Уроки по русской литературе ХII - ХХ вв., творчеству Шекспира и Гёте. Фрагменты лекций, прочитанных в 1943 - 1949 гг. в старших классах. Составитель Г. Д. Поневежская. М., “Древлехранилище”, 2004, 215 стр.
Появление этой книги – прекрасный поступок учеников московского (а до этого – рыбинского) учителя русской словесности Ивана Ивановича Зеленцова. Четыре года назад они выпустили воспоминания о любимом учителе, и вот теперь – издание его уроков. Архив Ивана Ивановича давно утрачен, но, к счастью, многие из его учеников всю жизнь хранят свои школьные тетрадки по литературе.
Благодаря аккуратным девочкам из 100-й женской школы нам теперь легче представить, какими были уроки старого учителя. В тетрадке Гали Сольц остались лекции Ивана Ивановича о Пушкине и Шота Руставели. У Татьяны Усевич сохранились записи по Льву Толстому и Салтыкову-Щедрину. В книгу вошли также записи из тетрадей Марианны Шохор-Тоцкой (Бурлаковой), Светланы Гавриловой, Натальи Бурштиной и Галины Поневежской.
Увы, тираж книги даже по нашим временам микроскопический. Как рассказала мне составитель, деньги на издание собирали люди уж совсем небогатые - преподаватели и врачи. Многие давно на пенсии, ведь самым младшим ученикам Зеленцова сейчас за семьдесят. Вот и хватило средств всего на 60 экземпляров.
Послесловие к книге написал академик Российской академии образования Сигурд Оттович Шмидт. Он учился у И. И. Зеленцова в 110-й московской школе. “Детские тетрадки не являются рекомендательной методикой для учителей начавшегося столетия, - пишет Сигурд Оттович. - С тех пор накопилось много новых знаний, выявились другие новаторские приемы преподавания. Но если сам И. И. Зеленцов опирался на лучшее в опыте своих предшественников, то и нашим современникам полезно обратиться к наследию лучших педагогов-практиков…”
Так что не спешите выбрасывать старые тетрадки по литературе – возможно, они еще послужат потомкам!
1 Когда этот номер журнала готовился к печати, пришло печальное известие о кончине Льва Шилова. В следующей “Книжной полке” (2004, <186> 12) о многолетней работе выдающегося звукоархивиста будет рассказано подробнее. (Примеч. редакции.)
ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ПАВЛА РУДНЕВА
В прошлом году ушла из жизни Наталья Крымова – театральный критик, которой еще при жизни определяли место первой в своем цеху, место легенды. Портрет профессии писался с ее портрета, стиль жизни - с ее стиля поведения. Критик – это Крымова, лицо профессии.
Театровед – сочинитель и хранитель памяти, архивариус; отведя иным театральным деятелям почетные места, а иным – вечное забвение, сам критик редко сохраняется в памяти народной, если только не выступает в жанре Герострата, на чье место всегда серьезная конкуренция. Крымовой удалось добиться уникального положения: она стала несвятым, непозлащенным кумиром, в котором слились достоинства и недостатки профессии: неистовая любовь к театральному делу и легендарная мизантропичность, работоспособность и сектантская непримиримость, колоссальная влиятельность и чрезмерная разборчивость в повседневном общении. В то время как ее достоинства поднимали честь профессии, ее недостатки открывали в критике – человека . Теперь, после того как Крымова ушла, те же недостатки противятся идеализации этой замечательной фигуры целой театральной эпохи.
Автор этих строк – ученик Крымовой с последнего из двух ее театроведческих курсов в ГИТИСе. Но на статус воспоминаний настоящий текст никак не претендует: пять лет с Крымовой на закате ее карьеры ни в коей мере не могут дать автору право судить о ней мемуарно. Целый ряд вечеров ее памяти в Бахрушинском музее и Доме актера, непрекращающиеся публикации вновь и вновь возвращают наше театральное сообщество к имени Натальи Крымовой. И вполне ясно - почему. Ее авторитет может стать существенным аргументом в ожесточенных и междисциплинарных дискуссиях о положении современной критики, ведь суть профессии меняется на глазах.
Проблема театрального опыта – в фактическом отсутствии преемственности. Изменчивость времени и понятие поколения - для театра важнейшие постулаты. Театр привязан к эпохе столь же капризно, как и мода. Что могло связывать Крымову, родившуюся в 1930-м, и нас, поколение перестройки, детей 90-х? Крымова вспоминала о том, как девочкой видела Станиславского, которого привезли в экипаже (именно в экипаже, хотя это уже 30-е) домой, –особняк Алексеевых в Леонтьевском переулке находился напротив дома, где жила девочка Наташа. Смутно в ее памяти сохранился спектакль Камерного театра (кажется “Мадам Бовари”), где Крымова видела Алису Коонен. Наше же театральное прошлое было коротким, почти глухим. Мы почти не знали советского театра, как не знали почти и советской жизни. Мы пришли в эпоху кризиса, и первый семестр первого курса начался для нас с вооруженного конфликта, когда околоарбатский дворик Театральной академии содрогался от снарядов, пущенных в Белый дом, и очередей снайперов, орудовавших на Новом Арбате. Мы не видели вживую ни одного спектакля Эфроса, ни одного спектакля Товстоногова, мы застали позднего, бессильного Ефремова. Единственное, что нас связывало с крымовским опытом, – это Таганка, шедевры Юрия Любимова, еще сохранявшиеся в репертуаре: “Живой”, “Дом на набережной”, “Добрый человек из Сезуана”, “Преступление и наказание”. Когда мне сейчас приходится говорить о том, что мой театральный вкус развит на режиссуре Сергея Женовача и первых шагах “Мастерской Фоменко”, старшие коллеги смеются в голос, настолько их шокирует мысль, что вообще можно быть критиком без знаний о великом советском театре.
На каких наглядных пособиях было возможно нас учить в ситуации, когда разрыв поколений был столь удручающим? Парадокс заключался в том, что новообретенные гении, только-только вошедшие в общетеатральный лексикон, – Сергей Женовач, его команда в Театре на Бронной, молодые артисты “Мастерской Петра Фоменко” – составили тогда наш ближний круг. У Крымовой вообще была особенность открывать театральные имена и делить с ними славу, вводя их в этакий хоровод критических пристрастий. С ее колоссальной влиятельностью на театральное сообщество, перед которой мы в буквальном смысле слова немели, такой “ввод” означал всеобщее признание и обожание. Авторитет критика измерялся даже не даром или знаниями, а числом открытых и закрытых им талантов. Именно ее статья о паневежиском театре возвысила до небес режиссера Мильтиниса, именно с ее благословения прошли свои первые шаги ученики Петра Фоменко, именно ее дыханием дышал Театр на Бронной при Женоваче, именно статья Крымовой в газете “Дом актера” о спектакле “Смуглая леди сонетов” растопила лед недоверия к театру Калягина “Et cetera”. Список можно еще продолжать. Михаил Туманишвили, Эльмо Нюганен, Михаил Бычков, Сергей Арцибашев – все они были пригреты суровым обаянием Крымовой, не допускавшим падений и измен своих подопечных.
При ее нраве, испорченном и закаленном страданиями и мытарствами Анатолия Эфроса и собственной личной драмой, легко было понять максиму: чтобы уметь любить, нужно научиться ненавидеть. Конфликтность мировоззрения она заимствовала у театра, пронизанного драматизмом и противоречиями. Ей было свойственно охранять и защищать свое понимание идеи театра, и, неистовствуя, как Савонарола, она могла сломать судьбы людей, уничтожить спектакль или даже карьеру. Толерантность и добродушие не были понятиями из ее словаря. Стоит задуматься над тем, что только после того, как Крымова перестала писать, театр Юрия Погребничко “Около дома Станиславского” перешел из разряда подвальных в первые круги театрального истеблишмента, дорос до Госпремии. При жизни Крымова методично уничтожала театр, боролась с учениками своего первого курса, обожавшими труппу в Вознесенском переулке.
Она открыто ненавидела всех, кто вставал на пути Эфроса. Однажды на вечере 80-летия Розова в Молодежном театре она показывала мне каких-то неведомых замшелых стариков, шепча: “Вот страшный человек, вот жуткая дамочка”… Она ненавидела директора Театра на Бронной Илью Когана, “сожравшего” и Эфроса, и позже труппу Женовача, ненавидела актеров с Таганки, устраивавших обструкцию ее мужу. С огнем в глазах она назидательно рассказывала нам не только как спускали шины эфросовского автомобиля, но и как ей самой приходилось находить острые булавки в пиджаке мужа или ритуальные иголки, вживленные в дверь их квартиры. И ни разу, буквально ни разу я не слышал из ее уст имени Ольги Яковлевой...
