Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза
— Я служу в этом отеле, мое имя Кадзама.
— Ах вот как, господин Кадзама…
Рядом хмурится Ёсико. Потом складывает ладони и кланяется Кадзаме. Она вовсе не собиралась приходить сюда. Ей наплевать на горячее желание сестры послушать танцевальную музыку, вдохнуть любимый камфорный аромат.
— Так вы окажете мне честь?..
— Но… может быть, танго?.. Остальное вряд ли осилю… Степ и уок я совершенно забыла…
Ее рот с прекрасными зубами чуть приоткрыт, но стоит ей поджать губы, уголки рта опускаются, и лицо делается замкнутым. Погруженная во мрак слепоты, она, видно, сама пыталась сделать себе макияж — яркая помада положена не вполне удачно. Он берет ее левую руку, лежащую на колене, и помогает подняться, приобнимает ее, и тотчас правый бок пронзает ознобом. Но Мицуко тут ни при чем.
— Боюсь, что и танго… не смогу.
— Все будет хорошо…
— Начинаем с поворота? Наверное, я не смогу… не сумею…
Продолжая говорить, она тонкими пальцами берется за дужку очков и медленно снимает их. Слепые глазницы тонко подведены синим, глазное яблоко медленно перекатывается под морщинистыми веками. Вдруг левый глаз чуть приоткрывается, обнажая слегка влажный зрачок. Ёсико забирает у нее очки. Мягко потянув ее за собой, Кадзама входит с ней в круг. Указательным пальцем правой руки она прикасается к кончику своего носа и негромко смеется:
— Стыдно признаться, но… Но все-таки танго… по правде сказать, это мой любимый танец.
Правой рукой он обнимает Мицуко, крепко прижимает ее к себе. Она невообразимо худа, и его рука может разом обхватить ее всю. Откинувшись назад, Мицуко кладет свою легкую руку ему на спину, обтянутую фраком. От нее пахнет какими-то неизвестными ему духами; будто чуткий сейсмограф, он регистрирует странные колебания, внезапно возникшие в его собственном мозгу. Она шепчет:
— Мне страшно…
— Страшен только первый шаг…
Кадзама чувствует, как его касается что-то мягко податливое — то ли ее грудь, то ли складки лифа.
— Все будет хорошо.
Он осторожно делает шаг. Мицуко чутко следует за ним. Еще шаг. Ее пальцы впиваются ему в спину… и снова шаг. Проход, переворот, и он уже оказывается сбоку от партнерши, которая ловко повторяет его движения. Кадзама отступает, ведет ее за собой, потом мягко поворачивает. Они не всегда соблюдают верный темп, но фигуры танго Мицуко помнит безошибочно.
— Кажется, не столкнулись, а? — шепчет Мицуко, опустив голову ему на грудь.
После прохода — открытый реверс-поворот.
— Как вы? Я почему-то о воде подумала… Ощущение — будто плывешь… Когда танцуешь, а глаза не видят, что происходит вокруг…
Дорожка шагов, закрытый поворот, снова дорожка.
— Эти движения… не правда ли… напоминают водный поток…
Сапфир в ее ухе сверкает, раскачиваясь в ритме танца.
— Слепота — вовсе не беспросветная тьма… Видишь что-то синее-синее…
При развороте, когда Мицуко поднимает голову, мелькает ее левый глаз. Зеленовато-белесый мерцающий зрачок кажется Кадзаме похожим на мятный леденец или на виноградину.
— Наверное, синева мерещится только мне… Чуть помедленнее, прошу вас.
Они снова сбились с ритма, Кадзама успевает исполнить только проход с поворотом.
— Синий цвет… такое впечатление… Зачем я говорю это вам, человеку из гостиницы, вы же ничего обо мне не знаете…
Эти слова заставили Кадзаму взглянуть ей в лицо. Впервые его назвали человеком из гостиницы. И тут же ее рука напряглась, она тесно прижала свое хрупкое тельце к груди партнера, а летящий подол ее платья на миг обвил ее щиколотки.
— Вы не думайте… Я все помню. Отель «Миноя». Господин… Кадзама! Господин, пахнущий яйцами из горячего источника!
Мицуко смеется; мелкие морщинки во множестве разбегаются к крыльям носа. Контур ее руки необыкновенно легок и хрупок, и сама рука напоминает Кадзаме скорлупку, сброшенную летней цикадой. Да и все ее старушечье тельце кажется бесплотной оболочкой.
— Кажется, такой цвет называется «полночный синий»… Давным-давно у меня был близкий портеньо… из Буэнос-Айреса. Может, слыхали? Их там называют «портеньо»…
— Он и есть Нестор? Нестор Брогард?
Она поднимает голову. На этот раз слегка приоткрылся правый глаз, совершенно белый, с нечетким зрачком, похожим на срез агата.
— Я уже рассказывала, да? Напрасно! Иной раз что-нибудь скажу или сделаю — а потом ничего не помню. Даже не знаю точно, со мной ли это случилось. Впрочем, это — точно со мной.
Теперь ее очередь делать поворот и шаг в сторону.
— Так о чем мы говорили?
— О «полночном синем»… или обо всем на свете.
— Ну вот, этот мой знакомый портеньо… Так, знаете ли, называют в Аргентине жителей Буэнос-Айреса… Этот человек всякий раз, выходя из кафе в Хоммоку на причал… смотрел на огни в порту и заводил бестолковые ночные разговоры, спрашивал меня, как это сказать — ну, густой синий цвет… как тьма в полночь…
Уголки ее губ так и остаются приподнятыми, но улыбка исчезает.
— И что потом?
Кадзама энергично кружит ее, ведет в пробежке. Она несколько раз ударяет носком туфли в пол, изгибается назад и откидывает голову. Фиксируя позу после вращения, легко восстанавливает дыхание. Похоже, она и вправду бывалая танцорка.
— Ах, этого я вам сказать не могу… Знаете ли, вы — глупец!
— Что вы такое говорите?!
— А вы не заигрываете со мной!
— Да, не заигрываю.
Кадзама почувствовал, с какой силой впились ему в спину кончики ее пальцев. Рука дряблая, со старческими пятнами, но ногти сохранили молодую крепость, и словно какое-то злое зелье вливается по ним в его тело. Какой-то дурман старости. «Как пьянит аромат духов, к которым он так и не привык, как мягка и податлива грудь под складками лифа», — думает Кадзама. Худеньким тельцем Мицуко прижимается к нему, и он ощущает ее страстную истому. Ему неприятно; вспоминается пронзительное ощущение озноба, испытанное недавно. Он будто бы проникает в неведомую воздушную щель; с хлюпающим звуком расступается воздушная стена, пропуская его в иное пространство; взгляд устремляется вперед, и перед ним распахивается дверь в спальню; это какой-то дешевый отельчик.
— Вы ничуть не заигрываете со мной!
На постели с грязными простынями распростерлась обнаженная молодая чужестранка в чулках со стрелками и в черных подвязках.
— Вы не улыбаетесь мне!
Лежа навзничь, женщина тянется рукой к оконной раме, демонстрируя волосатые подмышки. Кадзама догадывается, что тьма за окном именно того цвета — «полночного синего». Кое-где светятся уличные фонари. Красивое лицо, но, скорее всего, у нее венерическая болезнь; почему-то он в этом уверен.
«И ты ведь тоже умрешь… в этом нездешнем мире», — нашептывает ему внутренний голос.
— Я улыбаюсь.
— Нет, не улыбаетесь.
— Улыбаюсь.
На старом буфете синяя склянка с лекарством густо-лилового цвета. Им смачивают ватные катышки и закладывают между пальцами ног. Но если, почти не снимая, носишь туфли на высоких каблуках, опрелости ни за что не вылечить.
— Чем вы занимаетесь… на работе?
— Варю яйца в горячем источнике.
— И где это?
— Да вы не знаете… В Японии.
Рассеянным взглядом Кадзама вдруг отчетливо видит бисеринки пота на лбу Мицуко и приходит в себя.
— Какое чудесное настроение… До чего же приятно танцевать! Тысячу лет так не танцевала…
Звучит уже другая мелодия, не танго. Теперь это блюз, но Кадзама с Мицуко продолжают двигаться в прежнем ритме, повторяя привычные па. Такэмура таращит глаза, подавая им грозные знаки, чтобы танцевали, что положено.
— Все-таки я стесняюсь… Неловко как-то, небось все смотрят…
Кадзама оглядывает зал. Току, округлив удивленные глаза, вытянул губы трубочкой, разве что не присвистывает. Всякий раз, когда они исполняют поворот, взоры танцоров устремляются на них. Смотрят танцующие и смотрят в изумлении те, кто отдыхает у стен за бокалом вина, смотрят как на пришельцев из какой-то неведомой страны.
— Все в полном порядке… никто на нас не смотрит.
В Буэнос-Айресе снова сильный снегопад.
Buenosu Airesu gozen reiji by Shu Fujisawa
Copyright © 1998 by Shu Fujisawa
© Елена Дьяконова, перевод на русский язык, 2001тосиюки хориэ
auparavant
Несколько лет тому назад — я обитал тогда в общежитии в пригороде Парижа, — уж не помню почему, то ли вследствие событий на площади Тяньаньмэнь, то ли по какой-то другой политической причине (Франция в то время делала первые шаги в направлении защиты от эмигрантов), наше общежитие заполонили студенты из Китая. Жили они у нас, как правило, до тех пор, пока не обрастали мощными связями, благодаря которым можно было найти жилье поприличнее. Обычно это занимало примерно месяц: только успевали примелькаться их лица, как они внезапно исчезали, а в освободившиеся комнаты вселялись новые китайцы, и все повторялось сначала. Некоторые из них, как и мы, немного понимали французский, при встречах мы обменивались короткими приветствиями, и хотя все, вероятно, сознавали, что общение вряд ли будет длительным, меж нами все же возникало нечто вроде дружеского расположения. Контактов со студентами из других стран мы избегали.
