Теа Обрехт - Жена тигра
Мы с Зорой рассказывали друг другу о работе в больницах, где перевязывали раненым головы, руки и ноги, расчищали места для новоприбывших, помогали в родильном отделении и зорко следили за расходом седативов. Из окон административного помещения на третьем этаже госпиталя были видны бесконечные грузовики, приезжавшие из тех районов, что подверглись особенно жестоким бомбардировкам, и куски брезента, расстеленные на каменных плитах двора. На них раскладывали части тел погибших. Эти куски казались нам иными, чем те, какие мы не раз видели в анатомичке. Там они были чистыми, как бы все еще связанными с другими частями родного тела или с теми функциями, которые придавали им определенный смысл. Здесь этот смысл исчезал напрочь. Останки лежали страшноватыми красными комками, обугленными по краям, или даже целыми грудами. С трудом можно было догадаться, какому телу некогда принадлежали эти ноги, руки, головы. Их собирали в канавах, на деревьях, среди зданий, превратившихся в развалины, где людей силой взрыва разносило порой на куски, в надежде как-то идентифицировать погибших. По-моему, практически невозможно было понять, чьи это ошметки, а еще труднее — ассоциировать их с каким-то конкретным человеком, с чьим-то лицом, дорогим для кого-то.
Однажды я пришла домой и обнаружила, что дед стоит в холле, уже надев шляпу и пальто с большими пуговицами. Я вошла как раз в тот момент, когда он аккуратно завязывал пояс и засовывал во внутренний карман «Книгу джунглей». У двери на скамеечке для ног уже сидела и ждала наша собака, и он разговаривал с ней тем самым своим особенным голосом. Пес был полностью готов к выходу на улицу: в ошейнике и с поводком.
Я поцеловала деда и спросила:
— Куда это вы собрались?
— Мы ждали тебя, — ответил он и за себя, и за собаку. — Сегодня мы пойдем вместе с тобой.
В тот ясный осенний вечер мы с ним в последний раз вместе отправились в цитадель и весь путь проделали пешком. Сперва мы шли по нашей улице до бульвара Революции, потом двинулись прямо по булыжной мостовой вдоль трамвайных путей. Трамваи проезжали мимо нас, тихие, спокойные, старые и такие же пустые, как сама эта улица, а рельсы казались особенно скользкими после дождя, прошедшего днем. Нам навстречу вдоль бульвара дул несильный, но холодный ветерок, ворошивший опавшую листву и брошенные газеты, швыряя их нам под ноги и в морду нашему псу, который бежал между нами, высунув язык и семеня своими короткими толстенькими лапками. Я надела на него оранжевый ошейник в честь тигра, а свою полосатую бейсболку предложила деду.
Он укоризненно посмотрел на меня и сказал:
— Пожалуйста, пощади мое самолюбие.
Было обещано, что сегодня ночного налета не будет, и тротуар у стены зоопарка оказался практически пуст. Женщина-лев, правда, уже стояла там, прислонившись к фонарному столбу. Мы поздоровались с ней, и она снова уткнулась в свою газету. Какой-то парень, которого я до этого видела всего раз или два, залез на стену, уселся там и крутил колесики портативного приемничка. Мы пристроились на скамейке у автобусной остановки, и дед взял на руки нашего пса с толстыми грязными лапами. Затем минут двадцать мы наблюдали за всеобщим столпотворением на проезжей части из-за сломанного светофора, который вот уже месяц никак не могли починить. Вдруг по городу разнесся предупредительный вой сирены, которому стала вторить вторая, гораздо ближе, и минуты через две мы увидели первый взрыв на юго-западе, за рекой, где начинали восстанавливать старое здание городского казначейства. Я помню, как меня удивило весьма спокойное поведение нашего пса, сидевшего с крайне необщительным выражением на морде и внимательно смотревшего, как машины скорой помощи с зажженными фарами одна за другой выезжают из гаража и мчатся по улице. Я тем временем успокаивала деда, обеспокоенного состоянием тигра, и рассказывала ему всякие истории о том, как в Америке для искалеченных кошек и собак делают маленькие тележки. Их прикрепляют к животному сзади или спереди, после чего кошка или собака живет уже вполне нормальной жизнью — сама себя возит по всему дому и даже на прогулку.
— Это позволяет им сохранить не только физическое, но и моральное здоровье, а также самоуважение, — сказала я деду, но он промолчал.
Во время моего рассказа старик то и дело доставал из кармана всякие вкусные кусочки и давал своему любимцу. Пес с энтузиазмом пожирал угощение и лизал деду руку, прося еще.
В течение всей войны мой дед жил надеждой. За год до начала бомбардировок Зоре, прибегая к мольбам и угрозам, удалось упросить его обратиться в Национальный совет врачей с предложением восстановить прежние отношения в области медицины и сотрудничество госпиталей, несмотря на новые государственные границы. Но теперь, в последний час нашей единой страны, он не менее ясно, чем я, понимал, что прекращение огня предоставило нам лишь временную иллюзию нормальной жизни, но так и не дало ощущения мира. Когда твоя борьба имеет конкретную цель — обрести свободу, вступить в драку и защитить невинного, — тогда есть и надежда на ее завершение. Когда же борьба или война окутана тайной, но при этом военные действия касаются того, что кровно с тобою связано, с твоей фамилией, с тем местом, где ты родился и провел детство, с дорогими для тебя событиями, не возникает ничего, кроме ненависти. Весь народ как бы медленно пропитывается ею. Эта ненависть долго пылает в его душе, он сам старательно ее подогревает, передает будущим поколениям. В таком случае война может стать бесконечной, подобной волнам, которые приходят одна за другой, но всегда сохраняют способность застать врасплох тех, кто понадеялся, что эти накаты затихнут сами собой.
Наше с дедом совместное бодрствование у стен зоопарка состоялось примерно за год до того, как мы узнали, что он серьезно болен. После этого и начались наши тайные визиты к онкологу и финальное сближение на почве общей тайны. Но человеческое тело всегда само лучше всех знает, что именно с ним происходит. Я думаю, что какая-то часть тела моего деда уже тогда сознавала, к чему все клонится, потому что в тот раз, сидя у входа в зоопарк, он и рассказал мне свою последнюю историю о бессмертном человеке.
Итак, дед потирал колени и говорил.
Осада Саробора. Мы никогда о ней не упоминали, потому что дела обстояли крайне плохо, но все же имелся некий шанс на улучшение ситуации. Была какая-то надежда, что в тартарары все сразу не провалится. Конференция на побережье, где я должен был присутствовать, закончилась. Я уже собирался ехать домой, когда мне позвонили и сказали, что в Мархане есть раненые.
Когда я добрался до Мархана, то увидел там множество палаток и огромное количество людей, получивших пулевые ранения во время внезапного боя на дороге, несколькими милями выше лагеря. Пока я перевязывал этих людей, они мне рассказали, что прибыли туда для предстоящего захвата авиазавода в Марханской долине, для чего в ход будет пущена сперва тяжелая артиллерия, а затем — пехота. После этого, по их словам, они были намерены идти на Саробор. На Саробор! Можешь ты себе это представить? Саробор, где родилась твоя бабушка!
В общем, я нашел их генерала и спросил:
— Что это здесь, черт побери, творится?
Знаешь, что он мне ответил?
Он заявил:
— Этим мусульманам нужен выход к морю, вот мы их к нему и пошлем — сплавим вниз по реке, одного за другим.
Что тут можно сказать? Мы с твоей бабушкой венчались в церкви, но я все равно женился бы на ней, даже если бы ее родня попросила меня освятить этот брак в мусульманской ходже. Мне что, трудно раз в год сказать ей «happy Eid»[6], если сама она всегда с большой радостью и готовностью зажигает в церкви свечи, поминая моих мертвых? Я был воспитан в православной вере, но в принципе предпочел бы обратить твою мать в католичество, чтобы избавить ее от купания в грязной воде церковной купели. На самом-то деле я ее и вовсе крестить не стал. Мое имя, твое имя, ее имя!.. В конце концов, единственное, чего ты по-настоящему хочешь, это чтобы у тебя был тот, кто станет тосковать по тебе, когда придет время опустить твое тело в землю.
Итак, я покинул Мархан, но домой не поехал. Все вы — ты, твоя мать и бабушка — были там, но я туда не вернулся, когда наконец объявился мой сменщик и освободил меня. Я даже лица этого молодого врача теперь вспомнить не могу. Как только он пришел, я сказал «до свидания», вышел на дорогу и целый день брел пешком, пока не добрался до Саробора. Было жарко — пятьдесят градусов в тени, и в долине Амоварки все пересохло, выгорело, зелени там почти не осталось. Кругом стояла тишина, слышалось лишь бормотание каменистого горного ручейка, берущего начало в Мархане. Это происходило тринадцать лет назад, когда, как ты, должно быть, догадываешься, и война еще даже в войну-то как следует не успела превратиться. На холмах близ Саробора тогда росли оливы, прямо-таки целые рощи. Ты-то, наверно, и не помнишь, как выглядел этот город до того, как они за него взялись и стали поливать артиллерийским огнем сперва соседние мусульманские селения, а затем и Старый мост обрушили. Он рухнул в воду, точно был сложен просто из бревен, как какая-то ерундовая, временная переправа…
