Теа Обрехт - Жена тигра
Его прогулки в зоопарк отошли в прошлое задолго до того, как из-за бомбежек столичные власти оказались вынуждены закрыть ворота Старой крепости. Насчет такого решения ходило немало разных слухов.
Многие, и не только мой дед, были разгневаны, воспринимали это как признак поражения, желания сдаться и обвиняли власти в том, что они используют угрозу бомбежек как предлог для уничтожения животных, попросту желая сэкономить. Эти упреки настолько достали столичную администрацию, что она открыла в еженедельной газете специальную колонку, где публиковались фотографии животных и сообщалось, как они живут в настоящий момент, у кого из них родились детеныши и каковы планы зоопарка насчет обновления своих фондов после того, как закончатся воздушные налеты.
Мой дед начал вырезать из газет заметки, посвященные зоопарку. После дежурства в госпитале я возвращалась домой ранним утром и обнаруживала на кухне деда, который завтракал там в полном одиночестве и с сердитым видом просматривал последнюю страницу газеты.
— Черт знает, что там творится, в этом зоопарке, — говорил он мне. — Это очень плохо для всех нас. — Дед приподнимал голову и строго смотрел на меня сквозь свои бифокальные линзы.
Перед ним обычно стояло блюдо с орехами и семечками, уже наполовину съеденными, и стакан с водой, которая из-за попавших туда волокон имела слегка оранжевый оттенок.
История, печатавшаяся на последней странице газеты, была в основном посвящена жизни тигра, потому что, несмотря ни на что, именно у него еще оставалась какая-то надежда на выживание. Там, разумеется, ничего не сообщалось о том, что у львицы случился выкидыш, а волки одного за другим сожрали собственных детенышей, причем волчата, уже немного подросшие, выли от ужаса и пытались удрать. Там ничего не говорилось о совах, которые разбивали клювом собственные не проклюнувшиеся яйца и вытаскивали желток, весь пронизанный красными жилками и уже имевший форму почти готового птенца. Там не было ни слова о замечательном арктическом песце, который сперва вспорол брюхо своей самке, а потом разбросал по всей клетке ее останки и катался на них, пока его собственное сердце не остановилось, когда во время вечерней бомбежки он увидел огни самолетов, несущихся прямо на него и похожих на охотничьи копья.
Однако в газете все же написали о том, что тигр начал грызть собственные лапы, сперва одну, потом другую, методично объедая плоть до самой кости. Там даже поместили фотографию этого тигра по кличке Збогом. Это был стареющий сын одного из тех зверей, что были тесно связаны с моим детством. Тигр лежал на полу клетки, его неподвижные задние лапы были связаны, как доски или окорока, а на голенях и ниже чернели пятна йода. В газете говорилось, что ничем нельзя остановить это отвратительное пристрастие тигра грызть собственные лапы. Они уже пробовали и транквилизаторы, и цепи, и повязки, смоченные в растворе хинина, попытались даже использовать специальный медицинский воротник, который часто надевают собакам, чтобы те не лизали рану. Во время одного из ночных налетов тигр сорвал его и сожрал, а потом отгрыз себе еще два пальца.
Через два дня после публикации этой статьи бомбами был разрушен мост над южной рекой. Через два часа после того, как он рухнул, бомбардировке был подвергнут заброшенный автомобильный завод, находившийся рядом с зоопарком. Соня, наша «приемная» африканская слониха с крошечными добрыми глазками, любимейший талисман посетителей зоопарка и матриарх тамошнего стада, славившаяся тем, что обожала арахис и маленьких детей, упала в своем загоне замертво.
Много месяцев подряд столичные власти пытались как-то объяснить нам и внезапность этой войны, и ее актуальность. Мы воспринимали ее как нечто довольно странное и, безусловно, временное, но после того конкретного налета что-то в людях переменилось. Все их презрение и самоуверенность, которые во время предыдущей войны текли буквально через край, снова выплеснулись наружу и нашли свое применение. Теперь жители столицы каждую ночь проходили маршем по нескольку миль и плечом к плечу стояли у ворот старой цитадели или выстраивались неровными рядами на каменных арках тех мостов, которые пока что были целы. Перед тем как нести подобную вахту на мосту, следовало изрядно выпить, потому что там шансы на то, что во время налета попадут именно в тебя, были значительно выше. Кроме того, весьма высока была возможность, что ты, оглушенный, упадешь в воду и утонешь, если, скажем, бомба попадет не в тебя, а в середину моста.
Зора, самая храбрая из всех, кого я знала, даже распространила среди людей, дежуривших у ворот зоопарка и на мостах, некую памятку. Она и сама ночи напролет проводила вместе с тысячами других волонтеров у каменных ног коня покойного маршала на восточном берегу реки Корчуны или у входа в Старую крепость. Из солидарности с теми, кто стерег вход в зоопарк, подруга надевала на себя маску тукана. Она могла бы много порассказать о том, как бомбили Первый национальный банк или как у нее на глазах ракета угодила прямо в жилое кирпичное здание на том берегу. Сперва, когда с неба упала эта голубая пылающая стрела и пронзила верхнюю часть постройки, несколько секунд висела мертвая тишина, а потом все разом взорвалось, в разные стороны полетели окна, двери, деревянные ставни, бронзовая памятная доска, висевшая на стене дома. Только когда дым рассеялся, люди поняли, что, несмотря на такую беду, само здание не развалилось и стоит там по-прежнему, похожее на череп с выбитыми зубами. Жители столицы страшно этому обрадовались, они обнимались и целовались, а потом, как впоследствии отметили газеты, начался настоящий беби-бум.
Во время войны я умоляла деда отказаться от его ежевечерних посещений больных на дому, хотя именно этот ритуал более всего давал ему возможность чувствовать себя по-прежнему приносящим пользу. Теперь, с началом бомбежек столицы, в те ночи, когда у меня не было дежурств в госпитале, уже я упорно стояла на страже у ворот зоопарка. Мне приходилось делать это вопреки желанию и даже приказам деда, которые он формулировал с помощью куда более цветистого словаря, чем даже я, скажем, лет в четырнадцать. Там собирались особые волонтеры, постарше. Люди начинали приходить туда уже около семи вечера, к тому времени, когда свой последний круг завершал ослик, возивший тележку с попкорном, и устраивались небольшими группами на тротуаре, тянувшемся вдоль крепостной стены, надев на себя маски животных или какие-то иные подобные атрибуты по собственному выбору. С нами была, например, женщина-лев в парике в виде густой желтой гривы. Один мужчина привязал себе к голове проволочные держалки и натянул на них белые носки — получилось очень похоже на кроличьи уши. Он сделал это в честь Никодемуса, гигантского уэльского кролика. Несколько человек изображали стаю волков, сделав себе пасти из рулонов туалетной бумаги, прикрепленных к лицу. Женщина, которой в детстве лишь однажды довелось побывать в зоопарке, приходила в желтом наряде, напоминавшем ей первого и единственного жирафа, которого она видела в жизни. На голове у нее красовались короткие рожки, и у меня попросту не хватило совести сказать ей, что она забыла о пятнах. Я, разумеется, приходила туда в обличье тигра, но самое большее, что сумела сделать, — это разрисовать оранжевыми и черными полосами бейсболку, извлеченную из ящика с детскими игрушками, и прицепить себе сзади жуткого вида хвост, более всего похожий на тот, что растет у енота. Мужчина, одетый в красный костюм, галстук-бабочку и очки, называл себя лисицей. В нашем зоопарке никогда не было панды, но у ворот цитадели их собиралось целых шесть или семь. К штанам людей были приделаны хвосты из мочалки-люффы. Гиппопотам был просто в пурпурном свитере, под который спереди подсунул подушку.
Люди также писали на стене зоопарка мелом и красками из баллончиков разные лозунги, а через несколько недель стали приходить туда с плакатами, куда, впрочем, более дружелюбными, чем те, что вывешивались и выставлялись на мостах и заканчивались стандартным «fuck you». Однажды вечером у ворот зоопарка появился мужчина, весь в сером. Голова его была обмотана бледно-розовым полотенцем, а в руке он держал плакатик с надписью: «Цельтесь в меня, я слон». Там появлялся также один знаменитый парень из нижней части Дранье, где снаряд угодил в водонапорную башню. Сперва он позиционировал себя как утку, но через день после бомбардировки текстильной фабрики пришел с плакатом: «Теперь у меня больше нет чистого белья». Эту надпись, сделанную красной краской, и его руки в потертых серых перчатках, сжимающие плакат, сфотографировали и поместили у себя многие газеты. Через неделю или две он явился с новым плакатом, на котором было написано: «Белья совсем не осталось!» Кое-кто, вторя ему, тоже принес плакат с надписью: «И у меня тоже!»
