Денис Гуцко - Русскоговорящий
— Триста пятьдесят.
— Идёт! — и толстячок сбежал вниз уже до самого конца, и оттуда показал за ворота, элегантно согнув в локте руку, мол, прошу, нам сюда.
Иск и впрямь был готов через пять минут.
Назавтра были собраны справки из университета, сделаны ксерокопии всех документов, вплоть до комсомольского билета, который хранил на память. Оставалось вручить иск судье.
…В кабинете возле канцелярии появилась нужная барышня-помощник, и через пару минут, записав дату предстоящего судебного заседания, Митя был свободен.
Он пошёл под весенними изумрудными деревьями, свернул в кривой переулок только потому, что ему понравилась серая чешуя мостовой, мокро блестящая на повороте, где на неё плеснули водой, и медленно зашагал в сторону дома. Идти было далеко. Это его радовало.
Когда мостовая закончилась, он выбрал один из двух расходящихся под острым углом переулков за то, что вдалеке над его крышами заметил крону большого дерева — яркое зелёное облако. Возле ближайшего дома на стуле стояли бутылки с маслом — на продажу — и, проходя мимо, Митя наблюдал за тем, как внутри бутылок катится, следуя за его движением, пленённое солнце. В каждой бутылке по янтарному солнышку. Но вот он миновал какую-то критическую точку, светила уткнулись в стенки бутылок и погасли. Его обогнал мальчик на скрипучем самокате, отчаянно молотивший в землю подошвой ботинка. Митя посмотрел ему вслед и твёрдо решил, что переедет жить к матери. Он повторил эту мысль ещё раз, крякнул вслух.
— Так надо, — добавил он, будто спорил с кем-то.
Дерево оказалось вовсе не в том переулке, по которому шёл Митя. Скоро он остановился у поваленного забора. За забором раскинулась балка, а на противоположном её берегу вновь продолжился жилой район. Тыльные стороны тянущихся вдоль балки подворий выглядели, как водится, убого: глухие стены, сползающие по склону сараи, всевозможный хлам, сваленный когда-то за дом и цветом сравнявшийся с землёй, а кое-где и заросший мохом. К газовой трубе прислонилась раскрытая гладильная доска, густо усеянная поганками. Митя уселся на пенёк от развалившейся лавки, смахнув с него труху. По руке размазалась гнилая древесина. Митя поднёс ладонь к носу и понюхал. Посреди весны пахнуло той приторной горечью, которая прячется в осенней палой листве, там, под бурыми спинками листьев — придя на этот запах в парк, нагибаешься, хватаешь пригоршню и, оторвав её, открываешь светлые влажные брюшки, горько пахнущие временем…
— Ха! — сказал Митя своей пахнущей осенью ладони, чувствуя, что уже отпустил себя, уже выскользнул из круга.
Листва мерцала на лёгком ветру. Давненько он не любовался деревьями, а когда-то в прошлой жизни мог долго вот так сидеть, рассматривая кроны или рисунок на коре стволов. После этого он испытывал чувство, похожее на то, которое ложится на сердце, когда хорошо поговоришь с человеком. Но это было давно. С тех пор ему случалось заниматься разными делами. Вот, например, теперь он промышлял гражданство, блуждающее российское гражданство.
Митя смотрел на замусоренный склон, по которому мужиковато ходили грачи, на задние дворы и ржавые коробочки гаражей — но, кажется, видел что-то другое.
Ему остро захотелось курить, впервые с тех пор, как он бросил по-настоящему. Митя вздохнул и полез в карман за бумажником, где у него на этот случай хранилась сигарета и зажигалка. Прикурив, он не почувствовал привычного вкуса табака, а лишь вкус тлеющей сигаретной бумаги, но всё-таки затянулся этой кислой гарью.
— Ничего, — сказал он. — Один раз не считается.
Он подумал, что Чуча, наверное, вот так же говорил, или кто-нибудь говорил ему, протягивая шприц. Митя даже поёжился оттого, что вдруг заменил Олега на Чучу. Будто от его мыслей эта подмена может приключиться на самом деле, и в мире произойдёт сбой, как тогда, когда он сунул в хлебницу бабы Зины трояк вместо рубля.
Тлеющая бумага во рту вызывала приступы тошноты. Это было хуже, чем вкус первой сигареты. Но нужно было курить. Нужно было отвлечься хоть чем-то — наедине с самим собой он снова в полной мере ощутил эту невыносимую сосредоточенность. Будто жизнь его, вселенная дней и эмоций, захлопнулась вдруг в крошечный шар, целиком уместившийся в голове.
Такое с ним уже было. В тёмной комнате, в окне которой серело узкое кирпичное ущелье, и в нём — четыре звезды. Рядом лежала мулатка, которую он знал не больше получаса.
— Чёрт! — произнёс Митя, близко глядя на сигарету и рассчитывая, сколько ещё можно сделать затяжек.
Было бы хорошо, если бы Люся стала презирать его. Это был бы выход.
Сигарету он скурил всю, окурок погас, и Митя с шипением потянул через фильтр холодный воздух.
— Я виноват, — сказал он вдруг, со злостью бросив окурок себе под ноги. — Я виноват.
Времени до начала вечерней инкассации оставалось немного, но нужно было обязательно увидеть Люську. И предлог имелся — до сих пор не отдал те четыреста долларов. Конечно, можно заехать и после работы — но Митю вдруг рвануло к ней так, что он чуть не заскулил от нетерпения. Он поймал машину, и попросил отвезти его на Будёновский к «Аппарату». Водитель назвал цену вдвое завышенную, Митя даже не заметил.
Машина останавливалась на светофорах — он ёрзал, выглядывал, скоро ли загорится зеленый. Казалось, попади они сейчас в пробку, он выскочит из машины и побежит.
Только бы не было неурочных вызовов, Сапёр сразу позвонит Юскову: нужно выезжать, а Вакулы нет. Что за дурное упрямство — не иметь мобильника!
На ЦГБ горел зелёный, но свернув на Текучёва, они нарвались на дорожные работы. Продравшись между лежащим столбом и канавой, объехав по тротуару рыжие земляные кучи, они выехали, наконец, на Буденовский.
Сергей, дежуривший сегодня в «Аппарате», долго кричал откуда-то издалека:
— Да сейчас! Иду, сказал!
Он отпер входную дверь, веером растопырив мокрые пальцы, и с недовольным видом впустил Митю.
— Что случилось? Ещё же нет никого.
— Люда здесь?
— Люда? Да здесь вроде, не поднималась. Я бы услышал.
— Открой.
Сергей пожал плечами и, прихватив со стойки связку ключей, направился к служебным помещениям. Он отпер толстую железную дверь, и Митя проскользнул мимо него вниз.
— Не запираю, — буркнул Сергей вслед.
Сбежав по неровной лестнице в подвальный коридор, Митя удивился, когда ему под ноги вдруг прыгнула его тень. Он обернулся — пожарный выход, ведущий в захламлённый внутренний двор «Аппарата», оказался открыт. Коридор был мутно облит дневным светом, уличный шум беспрепятственно катился по бетонному жёлобу.
С сожалением подумал, что Люся стала пользоваться этим выходом, и он её не застанет — но вдруг услышал её голос. Люся пела очень тихо.
Наплюй на всё: здесь продаётся блюз
И водка.
Мимо взволнованных дневным светом крыс, снующих под трубами, он дошёл до её каморки.
Люся сидела на диване, обняв гитару, но не трогала струн.
Правый глаз её заплыл, губы были разбиты. На полу валялись нотные листы, одежда, сломанный пополам фанерный щит. «Шуруп», — кольнула Митю догадка.
Царапают твои зрачки бедро.
А клавиши царапают больнее.
Какой в нас прок, скажи, какой в нас прок?
Какой любовью мы с тобой болеем?
Но
Покуда ночь, и стрелок вязнет шаг,
(Грусть станет слаще, водка станет горше),
Красиво обнажается душа
Моя — глухонемая стриптизёрша.
Суетливым взглядом Митя обшарил её всю, пытаясь определить, что именно сотворил Шуруп — «одежда уцелела! одежда на ней!» — хотел спросить, но не посмел. Подошёл, присел возле неё на корточки. В поясницу тяжело упёрся пистолет.
— Ты с ним не столкнулся? — усталым шёпотом спросила Люся.
Пожала плечами:
— Там замок оказался… хлипкий совсем.
Глядя на растерзанную Люську, он не чувствовал боли. Странно, он совсем не чувствовал боли.
— Надо было замок…
В коридоре раздались шаги.
«Сергей?», — подумал Митя и поднялся, чтобы прикрыть дверь.
…Люся сильно исцарапала ему лицо.
Митя узнал его с первого взгляда. Годы, проведённые в тюрьме, мало отразились на облике Шурупа. И даже одет он был так, как обычно щеголял перед жильцами Бастилии: в светлую сорочку и яркий галстук. Именно такой Шуруп поднимался пританцовывающим шагом по раскатистой железной лестнице, насмешливо поглядывая на окна.
— Ха! И правду говорят: возвращаться плохая примета.
Шуруп сунул руки в карманы, и правая его рука сжалась в кулак. Оглядев Митю с ног до головы, сказал:
— А про тебя я и забыл, что ты есть на этом свете. Н-да…
Он улыбнулся задумчиво. Слишком наиграно.
— Непруха мне с тобой, шоколадина, — бросил Шуруп Люсе. — Непруха. Пожалел опять. Да и тогда. Зинку, царство небесное, не пожалел. А тебя… что в тот раз, что в этот, — он сделал недоумённую физиономию. — Чего тебя жалеть?
