Филипп Майер - Сын
Он сердито отмахнулся, как будто от моих слов дурно пахло.
– В итоге участок ее отца был выставлен на продажу за неуплату налогов, по закону штата Техас, что все равно рано или поздно произошло бы, живи они там или нет, – они не платили налоги.
Я возмущенно фыркнул.
– Все записано.
– Что лишь подтверждает ложь.
– Пит, я многое хотел бы сохранить: индейцев, бизонов, прерии, где на двадцать миль в округе ни одной изгороди. Но время идет, все меняется.
Как насчет твоей жены, мысленно спросил я, но вслух не решился.
– Дай ей денег и выстави за дверь. К выходным.
– Она уйдет только через мой труп.
Он открыл было рот, но не нашелся что сказать. Судя по цвету лица, ему было жарко.
– Слушай, не лезь в бутылку.
Но я уже уходил, сунув руки в карманы, потому что они сильно дрожали. И перестали трястись, только когда я вернулся к себе.
Позвонил Салли, может, она станет голосом разума. Мы не разговаривали уже месяц – она передает новости через Консуэлу. Салли удивилась, услышав мой голос. Говорит, не собирается возвращаться в МакКаллоу-Спрингс. Мол, это была величайшая ошибка в ее жизни. Поболтали про Чарли и Гленна, они еще на сборах. Сошлись на том, что мальчики едва ли успеют на эту войну. Чарли наверняка будет разочарован, но я не стал об этом упоминать.
Потом она вскользь бросила, что провела две недели в Беркширских горах в Массачусетсе «с приятелем». Спросила, слышал ли я об этом и не потому ли звоню. Нелепо и наивно интересоваться ее мнением по поводу Марии Гарсия; напрасно вообще позвонил ей, удивительное безрассудство. Но она подумала, что я раздосадован ее похождениями, и тут же взяла примирительный тон:
– Мне грустно здесь без тебя.
– Я работаю.
Пауза.
– Мы расстались?
– Не знаю.
– Но мы решили пожить отдельно друг от друга.
– Мне все равно, что ты делаешь, – твердо сказал я.
– Я просто спросила. Пытаюсь разобраться с нашим статусом.
– Делай что хочешь.
– Я понимаю, что тебе безразлично, Питер. Тебе нет дела ни до чего кроме себя и своих печалей. В этом и состоит смысл твоей жизни – убедиться, что ты самый несчастный человек на свете.
– Меня и раньше не интересовали твои дела. Не понимаю, почему сейчас я должен о них беспокоиться.
– А я не понимаю, почему до сих пор люблю тебя, но это факт. Хочу, чтобы ты это знал. Ты можешь вернуться в любой момент.
– Очень мило.
Пауза.
– Ну, – вздохнула она, – и как там дела с буровой?
Спустился узнать насчет ужина.
– Ваш отец не велел мне готовить для нее, – сообщила Консуэла.
Я равнодушно пожал плечами.
– Я сегодня приготовила для вас побольше.
Посоветоваться не с кем, даже с Консуэлой; знаю, что она ответит. Как и любой на ее месте. От Марии надо избавиться, это будет правильно. Ради ее собственного блага.
Десять минут поисков – и я обнаружил ее в библиотеке. Лучшее место в доме: почти все окна выходят на север, а между камней там кое-где проступает вода, поэтому вокруг зелено.
– Что случилось? – встревожилась она.
Я молчал.
– Я видела, как ты вышел из отцовского дома.
Неопределенный взмах рукой.
– Понятно. Консуэла тут намекала кое на что, я сложила два и два.
– У твоей семьи был счет в банке?
– Был, конечно. На то немногое, что смогла снять, я и жила.
– И больше ничего не осталось?
– Не беспокойся обо мне.
– Тогда он побеспокоится. – Я имел в виду Полковника.
– Из-за земли люди сходят с ума.
– Дело не в земле.
– В ней. Мой двоюродный дед был такой же. Люди для него были всего лишь помехой, вроде засухи или упрямой скотины, которую надо заставить идти в нужном направлении. Если кто-то вставал у него на пути, он не раздумывая мог вырвать сердце. Если бы его сыновья остались в живых… – Она помедлила. – Мы ведь не здешние, отец уже третий год учился в университете, когда его дядя умер. Но… – пожала она плечами, – отец был романтиком.
– Он был хорошим человеком.
– Тщеславным. Ему нравилось быть идальго, вечно твердил, как нам посчастливилось жить на этой земле. А никаких «мы» на самом деле не было, только его личная страсть. Никак не хотел признавать, что в один прекрасный день соседи расправятся с ним, и не позволял нам уехать, несмотря на опасность, о которой мы всегда помнили. – Помолчав, она продолжила: – Ты ведь тоже не отсюда. И всегда осознавал это, но почему-то сейчас ты здесь.
Не всегда, конечно, но точно с момента смерти матери. Впрочем, моя история не идет ни в какое сравнение с ее. Рассказываю другую:
– Помню, когда я был мальчишкой, мы поймали парня лет двенадцати, который, по словам отца, воровал наш скот. Но он ни в чем не сознался. Тогда отец перебросил веревку через ворота, надел петлю на шею парнишке, а другой конец привязал к лошади. Когда его опустили, мальчик заговорил. Он нацарапал карту прямо в пыли, рассказал, что люди, которых мы ищем, это белые, что они заставили его быть проводником, потому что не знают местности.
Она понимающе кивнула. Я не был уверен, что стоит, но все же продолжил:
– Я уже снимал с него петлю, как вдруг отец шлепнул лошадь, и парнишка взмыл высоко в воздух.
– И что?
– Он умер.
– Остальных поймали?
– Он повесил всех, кого не пристрелил.
– Шериф?
– Нет, мой отец.
Их было девять человек, но четверо сдались сами; отец срезал седла с их лошадей, выбрал подходящее дерево и повесил грабителей на их собственных лассо. Я держал керосиновую лампу, пока Финеас набрасывал петли. Сначала брат нервничал, но уже последней жертве он небрежно бросил:
– Не переживай, парень, через минуту все кончится.
– Благодарю за заботу, – прохрипел мужчина.
– Тебя все равно повесили бы, Пако, – сказал отец. – Это ведь вопрос времени – сейчас или через несколько недель в Ларедо.
– Я бы предпочел через несколько недель. – На губах у него запузырилась пена.
– Радуйся, что с тебя не содрали живьем кожу.
Мария присела рядом. Солнце садится, в комнате полумрак. Она поправила прядь волос, я нервно сглотнул. В глазах у нее нежность. Она берет меня за руку.
– Перестань вспоминать об этом, – тихо говорит она.
Не могу. Но это трудно объяснить, поэтому просто молчу.
Финеас подошел к одной лошади, шлепнул по крупу, потом перешел к другой, к следующей… Когда последний повис в петле, наступила тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием кожаных веревок, бульканьем в горле повешенных и звуком выходящих из них фекалий. Они еще подергивались, когда отец равнодушно заметил:
– А неплохие у них седла.
– Питер?
Она держала меня за руку, и я боялся шевельнуться.
– Это где-то глубоко внутри меня, – прошептал я. Мы сидим рядом, и все могло бы случиться, но оба понимаем, что это неправильно.
Тридцать четыре
Илай Маккаллоу
Начало 1852 года
Приехав в Бастроп, я отыскал свой новый дом – шаткая конструкция с кучей пристроенных комнатенок, возведенных еще до установления республики, когда с материалами было туго. Но зато перед домом большой двор, весь в цветах, огороженный беленым забором.
Мачеха, женщина за сорок, с суровым лицом, в туго завязанном капоре, выглядела так, словно ее вскормили кислым молоком. Она была точно такой, как индейцы представляли себе бледнолицых, и с первого взгляда стало понятно, что я, по ее мнению, тоже не подарок. Оба ее сына были выше меня ростом, оба самодовольно ухмылялись. Я решил, что обязательно снесу им головы.
– Ты, должно быть, Илай.
– Ага.
– Мы подберем тебе одежду. Тебе нужно снять эти вещи. Пистолет отдай Джейкобу.
Тот, что повыше, потянулся за моим кольтом. Я хлопнул его по руке.
– Мы запираем оружие под замок, – сказала она. Я дал ему по рукам еще раз.
– Мам.
Она пристально посмотрела на меня, потом процедила:
– Оставь его.
Мне постелили в комнате с мальчишками. Они жадно разглядывали мой лук, нож, пистолет и все остальное. Потом я пошел прогуляться и, оторвавшись от сводных братцев, которые тщетно пытались уследить за мной, сунул в сумку и закопал пистолет и прочие ценности. С собой взял только лук со стрелами и маленький кошелек с мелочами, которые, по моему мнению, никому не могли быть интересны.
На обратном пути посмотрел, как братцы бродят кругами, пытаясь отыскать мои следы, хотел было устроить на них засаду, но передумал и вернулся домой.
На ужин ели солонину, я не притронулся. Зато съел почти весь кукурузный хлеб и все масло. Семейство было родом из Восточного Техаса, из тех, кто не покупает пшеницу. Чудо, что у них масло нашлось.
Я не стал придираться к мачехе за то, что она купила мне новую одежду и даже башмаки, и утром оделся, как ее сыновья. Попытался пройтись в новых башмаках и чуть не упал; все, кроме меня, страшно веселились.
