Тургрим Эгген - Декоратор. Книга вещности.
— Друзья мои, — говорит он раскатисто и громко. — Пять месяцев назад, когда я принял решение всё-таки обосноваться в Осло, я раздобыл телефон вот этого господина, Сигбьёрна Люнде.
Он вцепился в меня, как пассатижи в болт, но чтобы присутствующие всё-таки уразумели, о ком речь, поднимает свой стакан и дважды чокает им о мою голову.
— Уже в ходе первого знакомства я понял, что передо мной незаурядная личность. Я спросил, готов ли он взяться за оформление моего дома, и он с места в карьер предложил для начала всё снести. Постепенно выяснилось, что у Сигбьёрна есть серьёзные возражения практически против всех тех вещей, которые для абсолютного большинства из нас олицетворяют собой «дом». Навскидку назову хотя бы такие пустяковины, как цветы, ткани, мебель, гардины и — кстати — стены. В какой-то момент я стал опасаться, не планирует ли он превратить первый этаж в кегельбан.
Раздаётся смех. Остальные озираются вокруг, и кто-то наверняка думает, мол, да, кегельбан и есть.
— Не стану хвастать, будто многажды выходил победителем из наших споров. И не постесняюсь признать, что иногда мне страшно было сюда ехать, я боялся увидеть, что наваял тут в моё отсутствие этот человек. Случалось, опасения меня не обманывали. Не буду описывать перипетии наших дискуссий, но не далее как несколько недель назад мы с Сигбьёрном сидели вот на том диване и он, глядя мне прямо в глаза, сообщил, что я трус.
— Позволь, лучше я расскажу. Мы спорили, допустимо ли применение в интерьере колючей проволоки. Я и сейчас убеждён, что Карл-Йорген совершил ошибку, — произношу я. — Уж не говоря о том, что мы не сидели на диване. Мы стояли на полу.
Хохот в публике. Он наконец-то убирает руку с моего плеча.
— Но одно я должен вам сказать, — вещает Йэвер, раздуваясь от важности, — со временем я осознал, что всё перечисленное входит в цену радости общения с истинным художником. Поскольку месяцы сотрудничества с Сигбьёрном Люнде безусловно были радостью. Они полностью перевернули мои представления о «доме». Я перестал считать его местом, где тебя на привычном месте ждут любимые тапочки. Тем более у меня тут места для тапочек не предусмотрено. Но вместо этого я испытываю радость иного рода — просыпаться каждое утро с чувством, что тебя окружает произведение искусства.
— Ты что, всё ещё не понял, где ставить тапочки? — спрашиваю я, дабы сбить его пафос.
Без толку.
— Сигбьёрн заставил меня понять, как много значит свет и как мало всё остальное, если только со светом порядок. Он дал мне увидеть, как всё просто, и понять, что гармония в основном вопрос того, какой малостью человек в состоянии обойтись. Но этой малости Сигбьёрн готов безоговорочно и беззаветно отдавать время и внимание. Да позволено мне будет привести слова самого Сигбьёрна, то его высказывание, которое он не уставал повторять: «Бог в деталях». Я думаю, он заслужил, чтобы вы обошли весь дом, придирчиво изучая детали, тогда вы поймёте эти слова. Чтобы не быть голословным, маленькая история. Я был не в силах предположить, что дверная ручка может стоить столько, сколько заплатил за неё я. Но когда наконец её доставили из Италии или Америки, уж откуда там Сигбьёрн её выписал, он набросился на неё с тесаком. Угол, видите ли, неверный. Бог в этой ручке не был виден на тот момент. Дамы и господа, поднимете ли вы со мной бокал за Сигбьёрна Люнде?
Неистовые аплодисменты, звон сдвигаемых бокалов. Я кланяюсь, коротко и смущённо.
Конечно, я горжусь тем, что сделал. Но чувство гордости затмевает унизительность положения дрессированной мартышки Йэвера. Утешает лишь, что этот цирк ежедневно, если не ежечасно, происходит в какой-нибудь точке земного шара. Некто вкладывает всю душу и умение в строительство или убранство дома. Всё идеально. Затем он отдаёт ключ хозяину, который немедленно поганит интерьер: или повесит картину, отвратительную, как гнойная, зловонная рана. Или перекрасит стену в ядовитый оттенок. Или притащит кресло, похожее на кошачью отрыжку, зато такое удобное. Или разведёт фикусы в псевдоклассических горшках. Или загадит подоконники и каминные полки безделушками и сувенирчиками... тут Йэверу не повезло. У него нет в распоряжении ни подоконников, ни каминной полки.
Если не научишься жить с тем, что совершенство — вещь совершенно преходящая, можно сойти с ума. Главное не оглядываться. Сделал — идёшь дальше.
Я раздаю ещё стопку визиток и как могу старательно беседую с гостями, которые, как ни кривись, суть потенциальные заказчики. За ними я сюда и приехал.
Подле только что пополнившего домашнюю коллекцию экспоната — медной скульптуры в метр высотой работы Антона Хорнбэка, которая стоит посерёдке комнаты, что уже побудило кого-то составить на неё пустые бокалы, — я натыкаюсь на Катрине. Она устала от мероприятия. Как и я.
— Как тебе кажется, ничего получилось? — спрашиваю я.
— Что ты! Изумительно! По-моему, у тебя есть все основания гордиться.
— Ты думаешь, твоей маме бы понравилось?
— Никогда не говори никогда, — парирует Катрине. — По крайней мере, она оценила бы простор. Мама не такое чудище, как ты считаешь.
Но вечер ещё не окончен. Йэвер стоит у камина (который пылает с тех пор, как мы пришли), жестикулирует, тычет пальцем. Подзывает меня. Мы подходим вдвоём.
— Мы тут узким крутом заказали столик в «Le Canard», — говорит он, — было бы отлично, если б вы к нам присоединились.
— К сожалению, я думаю, что не...— начинаю я.
— Сигбьёрн! — обрывает Катрине. — Разве мы не можем?
— Плачу я, — говорит Йэвер. — Хотя сейчас ты вроде при деньгах?
Он перевёл деньги на мой счёт, так надо понять. Тогда мы можем себе позволить не только ресторан.
— Впрочем, ладно, давай поедем, — говорит Катрине, как будто это она артачилась.
Она зачарована камином, стоит гладит выпирающие пышные женские формы, отлитые в бетоне.
— Это на тебя непохоже, — говорит Катрине мне.
— Чудо, правда? — вклинивается Йэвер. — Я б сказал, идеальный контраст с общим духом суровой мужественности, царящим в доме. Только о том и говорят. Все в экстазе.
Катрине проводит пальцем по круглой выемке в животе, залезает в пупок.
— Попахивает порнографией, — говорит она и улыбается.
— Теперь понимаешь, почему я слегка удивился, когда тебя увидел? — продолжает Йэвер. — Я представлял тебя чуть менее субтильной.
Она смеётся:
— Нет-нет, я тут ни при чём. Да, Сигбьёрн?
Вдруг разговор обернулся тягостным.
— Камин не имеет отношения к Катрине, — говорю я.
— Тогда расскажи, — просит она.
— Сигбьёрн сперва наворотил здесь камин, который мне решительно не понравился. Мы условились его переделать. Он ни словом не обмолвился, что затеял. А потом раз — и такая красота. В этот камин я прямо влюбился, я не вру.
— А как он сделан? — спрашивает Катрине.
Я заранее сочинил легенду и подыскал имя, но сейчас всё это звучит не как профессиональное объяснение, а как наспех склёпанная отговорка:
— Хокон Дал! Катрине, ты должна помнить. Хокон Дал!
— Что-то не...
— Я уверен, что ты с ним однажды встречалась. Он скульптор. Делает весьма занятные вещи, работает исключительно с обнажённой натурой. Несколько месяцев назад мы разговорились с ним об отливках, которые он сделал. Слепках.
— С кого?
— Не знаю. Модель, я думаю. Профессиональная модель. Он советовался со мной, как этими слепками распорядиться. И я вдруг вспомнил этот разговор, когда Карл-Йорген...
— Эта модель страдает ожирением, — говорит Катрине.
— Трагедия нашего времени, — говорит Йэвер, — в том, что половина мужчин на земном шаре живёт в тоске по пышным женским формам. Они теперь запретный плод. Это самое порнушное в этом камине. Напомни мне, что ты должен уговорить Дала поделиться со мной номерочком этой модели. Не могу упустить шанс познакомиться с такой сдобной помпушечкой-подушечкой.
— Сигбьёрн, тебе нехорошо?
Только после этих слов Катрине я внезапно понимаю, что очень плох. На лбу холодная испарина. Её взгляд пытлив и проницателен, но не может же она понять... впрочем, это роли не играет, потому что перед глазами всё расплывается и приходится уцепиться за камин. Это нижняя сторона женской груди. Сильвиевой. Я едва не отдёргиваю руку, почувствовав тепло, тепло тела, но утверждаюсь в мысли, что это, естественно, жар горящих берёзовых поленьев.
— Похоже, мне не следует пить шампанское, — шепчу я.
Неужели настолько нагревается?
— Может, пройдёмся перед рестораном? — предлагает Катрине.
— Здесь страшно накурено, да? — спрашиваю я.
— Ой, извини, — Йэвер выбрасывает свою сигариллу в камин.
И я чувствую, что камин не только горяч, но и подвижен. Я различаю удары сердца. Ритмичный, сильный пульс. Я опускаю руку пониже, чтобы проверить, прекратится ли сердцебиение. Оно усиливается. Милостивый Боже.
