Борис Минаев - Психолог, или ошибка доктора Левина
Марина вздохнула разочарованно, прилегла ему головой на живот и стала гладить по руке. Но поговорить ей тоже хотелось, тема была, видно, животрепещущая…
– Ну он такой, не очень молодой уже, чуть старше тебя. Отец Василий. Недавно в нашей церкви, с год, наверное. Он мне сразу понравился, лицо интеллигентное, смотрит как-то прямо в глаза. Я к нему пришла на исповедь, а потом я его спрашиваю: отец Василий, а можно с вами отдельно поговорить? Ну, типа исповеди. Он так усмехнулся: типа исповеди не бывает. Только исповедь. А поговорить, что ж, это долг мой… И стали мы с ним разговаривать, ну, до службы, после службы, как получится. Все он про меня узнал, что ребенок есть, сколько лет, что без отца, потом говорит: а у вас есть человек, который для вас что-то значит? Я говорю: да, есть такой, психологом работает. Он так усмехнулся опять (у него усмешка эта очень странная, как будто, знаешь, он видит что-то, ну, другим невидное) – интересная работа. В каком-то смысле мы, говорит, коллеги. Верующий? – спрашивает, значит, про тебя, доктор. Я говорю, да вроде нет. Это плохо, говорит. Но для вас не это главное, главное, как он к вам и к вашему ребенку относится. Я говорю: да все хорошо, хорошо, ну, тут мы на другое перешли, на грехи мои тяжкие, на Мишку, все он про Мишку тоже узнал… И стали вот так мы с ним разговаривать. А что, нельзя?
– Ну что значит «нельзя»? – поморщился Лева. – Откуда я-то знаю…
Он испытал вдруг странный укол ревности (коллеги, елы-палы) к этому человеку, наверное, очень хорошему, но в данном случае это было только хуже. А почему хуже?
Марина вдруг бросила его гладить, приподнялась и заглянула в глаза:
– Ты чего, доктор, приревновал, что ли? Вот это да. Впервые вижу, за все время, чтобы у тебя ревность проснулась. Вот черт. Ты ревнуй, ревнуй меня хоть иногда, хоть делай вид, меня это знаешь как заводит…
– Да тебя все заводит, – улыбнулся Лева. – Но подожди про это, ты мне про него расскажи еще… Он что, духовник твой теперь? Это же ведь так называется? Или нет?
– Ну вроде да… Я и сама не понимаю, дура еще. Ну вот, и так мы с ним стали разговаривать, разговаривать, он мне про Мишку, кстати, много хорошего сказал, я ему благодарна за это.
– Ну например? Чтоб в церковь водила, причащала… Да?
– Это тоже. Но это я и без него. Он как-то очень хорошо с Мишкой разговаривает, он весь такой светленький от него идет, улыбается. Свечки ставит. Но не в этом дело, с детьми какой разговор, понятно – он, знаешь, ну что-то вроде тебя, типа того, что ты мне говоришь… Ну я даже не знаю, как тебе объяснить: очень грубо получается, примитивно, ну чтоб не баловала, чтоб не допекала материнской любовью, материнская любовь, говорит, слишком страстная иногда бывает, это для мальчишек вредно.
– Умный батюшка, – сказал Лева и все-таки пошел и закурил, чтобы чем-то занять руки, которые отчего-то начали чуть дрожать – от страсти неудовлетворенной, от этой ее исповеди в квадрате – исповеди про исповедь.
– Ну да, умный, я ж говорю, типа тебя. И еще сказал, чтобы я молитвами Мишку не мучала, не торопилась с воцерковлением, главное, чтобы он чувствовал таинства, уважал их, все такое. И однажды, ну доктор, ты только это… не гневайся на меня, однажды я иду в церковь и думаю: вот сейчас про то же самое будем говорить, про веру, про доброту, про Мишку, а я уже вроде все сказала на эту тему, неинтересно, а главная-то моя проблема в другом – в тебе, доктор, ну я и взяла ему все и рассказала, что мучает меня.
– И что же?
– А сам не знаешь? Не догадываешься?
– Ну ты же не со мной об этом решила поговорить. С ним.
– Да, решила. С ним легче. Ну, короче, я ему сказала, что страшно мне становится, понимаешь, когда я тебя люблю как мужчину, страшно от того, что со мной происходит в это время, не чересчур ли я… того.
– Так и сказала?
– Да я не помню, как сказала. Главное, он понял. Ладно, говорит, Марина, не надо бояться любви, в ней всегда две стороны – плотская и духовная, пусть все будет, как будет. Потом подумал и говорит: но соблюдать себя надо, надо себя видеть со стороны, хоть иногда, чтобы темная сила из вас не лезла, не искушала сильно. Слишком сильно.
– Ну и… что? Дал конкретные рекомендации?
– Доктор, не смейся надо мной. Пожалуйста. Я иногда и правда боюсь, не понимаю, что с этим делать.
– В каком смысле?
– Ну, есть такие моменты. Тебе об этом знать не обязательно.
– А ему обязательно?
– Да ладно, перестань! Один раз мы об этом говорили, один раз, слышишь? И все. Он сам не ожидал, отдувался, глаза отводил, но заставила я его. Он говорит: если вы сами считаете, что это вам вредно, всякие штучки, которые в кино показывают, всякий блуд, то и не делайте этого. Я говорю: и в рот не брать? Он говорит: блуда много есть на свете, Марина, если вы все начнете перечислять, я службу служить не смогу, мне будет стыдно, придется за вас день и ночь молиться.
– А ты?
– Я говорю, ну зачем так себя утруждать, я и так все поняла, спасибо вам, батюшка, простите мне грехи мои… Ну и все такое. Поклонилась и пошла.
– Ручку поцеловала…
– Да пошел ты. Да, поцеловала, ну и что? Ну такая у него работа, не я ж его священником сделала. А мне нужно было поговорить, нужно, понимаешь?
– Ты «Отец Сергий» читала, Льва Толстого?
– Это где он себе палец отрубает?
– Ага.
– Гад ты, доктор. Ну что ты из меня шлюху делаешь, а? Подлец старый. Там его нарочно соблазняют, понял? А я никого не соблазняла, я советовалась. Советовалась.
– Ну и правильно, – подумав, сказал Лева. – Со мной на эту тему, конечно, не посоветуешься.
– Ну конечно! – обрадовалась Марина. – Вот наконец сам понял.
– Да ничего я не понял… – грустно сказал Лева. – что-то там бродит в тебе все время. Бродит и бродит. Призрак коммунизма какой-то.
– Ну ладно, не разнюнивайся, – весело сказала Марина. Ему показалось, что она была довольна уже тем, что его удивила. – Давай лучше делом займемся. А?
Но заняться делом сразу не пришлось. Вернее, сначала он от грусти перешел к нежности, от нежности понятно к чему, но дурная сила (обида? ревность?) ударила в башку, вдруг он оказался в той же позиции, что и полчаса назад, нащупал пальцами ее рот, и тогда она вдруг замерла, всхлипнула, медленно отвела его руки, встала, надела что-то, плюхнулась в кресло и сказала, ясно и отчетливо:
– Ну не получается. Не получается у меня это, ясно тебе или нет?
– А с другим получалось? – спросил он неожиданно для себя, прикусил язык, но было поздно.
– Ах ты, сволочь, – сказала она. Слезы резко высохли, смотрела зло, отчужденно и прямо. Долго молчала. Он ждал.
– Что, хочешь знать, как с ним было, с отцом Мишкиным?
