Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)
Они стояли, разгороженные стеклом, и смотрели друг на друга. Долго, очень долго – несколько минут, в которые могла уместиться вся жизнь.
На мгновение ей показалось, что он прощается с ней, что происходит необратимое…
Он заметил в ее глазах далекие тревожные слезы…
«Я люблю тебя. Только тебя. Не волнуйся, все будет хорошо. Правда, будет… Я с тобой. Я не оставлю тебя, что бы они там все ни пророчили…»
Она услышала его, хотя он ничего не сказал. Услышала и успокоилась.
И когда телефонистка объявила номер его кабины, и он, жестами объяснив Наташе, что его вызывают, поправил несуществующий галстук и пошел к телефону, в ней уже не оставалось ничего от только что пережитых тревог.
Он вошел в кабину и снял трубку.
– Мама…
– Женька…
– Как дела, мам?
– А все хорошо, – отвечала мать, – сидим с девочками, отмечаем день рождения Ниночки Ветровой… – Она взяла аппарат на длинном телефонном шнуре и перешла в соседнюю комнату, волоча шнур за собой. – Ты помнишь Ниночку?
– Помню, – соврал Левашов.
– Ниночке уже шестьдесят два, – грустно сказала мать, прикрывая за собой дверь. – Стареем мы, сыночек…
– А почему у тебя? – возмутился Левашов, старательно обходя тему приближающейся старости. – У Ниночки что, своего дома нет?
– Ты же знаешь Ниночку, – вздохнула мать, – она такая легкомысленная…
Левашов попытался представить себе шестидесятилетнюю легкомысленную Ниночку и не смог.
– Как ты, сыночек? – спросила мать.
– Я уезжаю, мам…
– Куда? – голос матери изменился.
– В Арктику, за Полярный круг…
– Там же вечная мерзлота, Женя…
– Какая мерзлота, мама. Апрель на дворе.
– Ну, положим, еще март. А зачем ты едешь?
– В экспедицию, на съемки. Я звоню сказать, чтобы ты не волновалась, – вряд ли я смогу тебе звонить в ближайшие три-четыре месяца…
– Там что, нет телефонов?
– Мам, ну откуда в Арктике телефоны?
– Женя, ты говоришь мне правду? – спросила мать. В ее голосе появились просительные, отчаянные нотки.
– Как на исповеди… – Левашов помедлил секунду-другую. – Мама… Я, кажется, женился…
– Что значит «кажется»? – изумленно спросила мать.
– В смысле, мы еще не расписались…
– А она… – Мать затруднялась подобрать слово.
– Она для меня все, – опрометчиво сказал Левашов и тут же поправился. – Ты и она.
– Конформист, – рассмеялась мать. – Как ее зовут?
– Наташа.
– Я буду ей звонить, – тоном, не допускающим возражений, сказала мать. – Она живет у тебя?
– У меня.
– Когда ты едешь?
– Через два дня… – Он прижался лицом к стеклу. – Мама, а я всех нас во сне видел. Еще в старом доме… Ты молодая совсем, кормишь меня кукурузой… Отец живой…
– Четвертая кабина, заканчивайте! – ворвался в разговор беспощадный голос телефонистки.
– Женя! Женя! – занервничала мать – они, как всегда, ничего не успели сказать друг другу.
– Мам, ты не волнуйся, – успел крикнуть матери Левашов, – это самая рядовая командировка. Ну, хочешь, я привезу тебе белого медвежонка…
Раздались короткие гудки – их разъединили.
Их разъединили давно, а мать по-прежнему сидела на диване с трубкой в руке, не понимая, почему так безнадежно обрывают сердце привычные телефонные гудки.
Что в разговоре с сыном поселило в ней тревогу? Чрезмерная будничность тона, на которую она покупалась не раз? Арктика, из которой невозможно позвонить? Ни разу за три месяца… Его сон, в котором они все были живы и счастливы: она, Женя, давно убитый, но так и оставшийся единственным муж…
В комнату вошла легкомысленная Ниночка.
– Женя звонил? – спросила она.
Мать кивнула.
– Как он?
– Женился, – отрешенно сказала мать.
– То есть как? Не поставив тебя в известность…
– В смысле, они еще не расписались… – машинально повторила мать фразу сына.
– Это ничего, – примирительно сказала Ниночка, – молодость. Пойдем, Сонечка, все тебя ждут.
Мать подняла на Ниночку полные отчаяния глаза.
– Он сказал, что уезжает…
– Куда?
– В Арктику, за Полярный круг…
– А это не опасно? – на всякий случай спросила Ниночка, совершенно не представляя себе, что такое Арктика и за каким она Полярным кругом.
– Нет никакой Арктики! Никакого Полярного круга! – исступленно, почти на крике выводила мать. – Понимаешь, нет! Он опять едет туда, на эту проклятую войну!
– На какую войну? – недоуменно спросила Ниночка.
– Которые никогда не кончаются в этой стране, – зло и неожиданно спокойно сказала мать. Она уже взяла себя в руки. Она приняла решение. – Я поеду к нему.
– Ты прости меня, Сонечка, – как можно деликатнее и от того еще больше смущаясь, сказала Ниночка, – но мне кажется, ты можешь им помешать… Ведь они, вероятно, счастливы.
Мать резко встала. Она собиралась ответить что-то гневное, оскорбительное, но вдруг поняла, что сейчас права не она, а ее легкомысленная подруга Ниночка Ветрова.
Наступает время, когда матери начинают мешать своим сыновьям. И это время неизбежно. Да, это не касается ее сына – не такие у них отношения, но сейчас (пусть ее предположения тысячу раз справедливы) имеет ли она право вмешиваться в его жизнь?..
– Что же мне делать, Ниночка? – опускаясь на стул, беспомощно спросила мать.
Они поднимались по затертым грязным ступеням. Тускло отбрасывая тени, мерцала над головой закоптившаяся лампочка.
Стены, лестничные марши, перила – одним словом, все в этом фантастическом, будто вырванном из другого измерения, подъезде было испещрено рисунками и граничащими с помешательством изречениями граждан на тему «Мастера и Маргариты».
Но основное место на стенах, окнах и потолках занимали цитаты из самого Булгакова, и создавалось ощущение, что если подняться с первого до последнего этажа, то можно прочесть роман целиком.
– Где мы? – оторопело спросила Наташа.
– В этом подъезде находилась знаменитая квартира пятьдесят из булгаковского «Мастера и Маргариты», – объяснил Левашов.
– Ты любишь Булгакова?
– Я люблю тебя. А к Булгакову я спокоен.
– Тогда зачем мы здесь? Ты не Мастер, я не Маргарита…Левашов пожал плечами.
– Мне почему-то захотелось привести тебя сюда… Скоро эти квартиры выкупят, закрасят стены, установят домофоны, и больше ни одна влюбленная, временно безработная пара не сможет распить здесь бутылку портвейна…
– Почему портвейна? – удивилась Наташа.
– Потому что здесь можно пить только портвейн. И только из горлышка, – назидательно сказал Левашов.
– Женька, – Наташа прижалась к Левашову. Она повернула голову и прочла надпись на стене: – «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус…» Как просто, – задумчиво сказала она, – никого не трогаю, починяю примус. И самое главное: никто не трогает меня…
