Маргарет Этвуд - Пожирательница грехов
И в то же время — та Джини, что принадлежит талисману, спрятанному в сумке, а не та Джини, что мечтает мастерить кухонные шкафчики или коптить окорок, — про себя она уповает на нечто большее — на тайну, некое видение. В конце концов, она рискует жизнью, хотя маловероятно, что умрет. Но ведь женщины от этого умирают. Внутреннее кровотечение, шок, остановка сердца, чья-то ошибка — врача или акушерки. Джини имеет право на озарение, что-то на память из темноты, куда теперь медленно погружается.
На мгновение она вспоминает про ту, другую. Ее мотивы тоже неясны. Почему она не хочет ребенка? Ее изнасиловали? Или у нее еще десять детей, и она голодает? Почему она не сделала аборт? Джини не знает, да это теперь и не важно. Ты расплетаешь скрещенные пальцы, думает Джини, обращаясь к женщине. Искаженное болью лицо на мгновение всплывает перед мысленным взором и тоже исчезает.
Джини пытается, как прежде, обратиться к ребенку, по своим артериям посылая волны любви, цвета, музыки, — тщетно. Она больше не чувствует, что это ребенок, что он колотится ручками и ножками, толкается, переворачивается. Он весь собрался в комок, твердый шар, сейчас ему как-то не до нее. И она рада, потому что не уверена, что направит ему доброе послание. И рисовать разноцветные цифры она тоже не может, хотя механически продолжает считать. Она понимает, что не к тому готовилась. А., который придерживал ей колени, — это ничто, надо было готовиться к этому, чему нет названия.
Медленнее. — говорит А. Он рядом, держит её руку. — Медленнее.
— Я не могу, я не могу, не могу.
— Нет, можешь.
— Я тоже буду так кричать.
— Как? — спрашивает А. Может, он не слышит, как кричит та, другая, го ли в соседней палате, то ли через палату. Плачет и кричит, плачет и кричит. Плачет и повторяет: “Больно. Больно".
— Нет, ты не будешь так кричать, — говорит он. Значит, кто-то действительно кричит.
Входит докторша, другая, не ее. Они хотят, чтобы она перевернулась на спину.
— Не могу, — говорит Джини. — Мне так не нравится. — Звуки удаляются, Джини почти ничего не слышит. Она переворачивается на спину, врач пальпирует ее в резиновой перчатке. Что-то мокрое и горячее течет по бедрам.
— Они уже были готовы отойти, — говорит врач. — Стоило только дотронуться. Четыре сантиметра, — говорит она, обращаясь к А.
— Всего четыре? — говорит Джини. Она разочарована: они, наверное, ошиблись. Врач говорит, что, когда будет пора, ее доктора позовут. Джини злится на врачей. Они ничего не поняли, но слишком поздно объяснять, и она снова проваливается в темноту, и это не ад, это заточение, из которого она пытается вырваться. На волю, говорит или думает Джини. А потом она словно плывет, цифры исчезли, если бы кто-нибудь велел ей сейчас подняться, выйти из комнаты, встать на голову, она бы так и сделала. Поминутно она выныривает и хватает воздух.
— Ты слишком часто дышишь, — говорит А. — Медленнее. — Теперь он старательно массирует ей спину, она хватает его за руку и с силой тянет ее ниже, вот сюда, но когда рука гладит там, оказывается, что нет, не здесь. Помнится, она однажды прочитала рассказ о том, как нацисты связывали ноги еврейским роженицам. Только теперь Джини понимает, как этим можно убить.
Появляется медсестра со шприцем.
— Не хочу, — говорит Джини.
— Не издевайтесь над собой, — говорит медсестра. — Терпеть такую боль совсем необязательно. Какую боль? — думает Джини. Когда не больно, она ничего не чувствует, когда больно, она ничего не чувствует, потому что ее — нет. Вот оно наконец — исчезновение языка. После ничего не помнишь, говорили ей почти все.
Джини выходит из схватки, пытается взять себя в руки:
— А ребенку это не будет вредно? — спрашивает она.
— Это мягкий анальгетик, — говорит врач. — Мы бы не стали колоть, если б было вредно ребенку. — Джини им не верит. Как бы то ни было, ей делают укол, и врач прав — это мягкий анальгетик, потому что Джини от него никакого толку, хотя потом А. расскажет ей, что между схватками она проваливалась в сон.
Вдруг она резко садится. Совершенно очнулась, сознание ясное.
— Срочно звони, — говорит она. — Ребенок рождается. — А. определенно не верит. — Я чувствую, я чувствую головку, — говорит она. А. жмет на кнопку вызова. Приходит медсестра и проверяет: теперь все происходит слишком быстро, никто не готов. Они едут по коридору, медсестра везет Джини в коляске. Джини ликует. Она смутно видит коридор, она без очков. Джини надеется, что А. вспомнит и принесет их. Мимо проходит еще один доктор.
— Я вам не нужна? — спрашивает доктор.
— Да нет, — весело отвечает медсестра. — Естественные роды.
Джини понимает, что, наверное, эта женщина — анестезиолог.
— Что? — переспрашивает Джини, но они уже уехали дальше, они в операционной, кругом блестящие поверхности — и странный аппарат с трубками, словно в фантастическом кино, и медсестра велит ей ложиться на родильный стол. Больше в комнате никого нет.
— Вы с ума сошли, — говорит Джини.
— И не тужьтесь, — говорит медсестра.
— Да вы что? — говорит Джини. Это глупо. Почему она должна ждать, почему ребенок должен ждать из-за того, что они всё пропустили?
— Дышите ртом, — говорит сестра. — Чаще. — И Джини вспоминает, как. Когда схватка заканчивается, она, опираясь на руку медсестры, забирается на родильный стол.
Из ниоткуда материализуется ее докторша, теперь уже в докторской робе, отчего еще больше похожа на Мэри Поппинс, а Джини говорит:
— Вот видите, какая я быстрая.
Ребенок рождается именно сегодня, как предполагала Джини, хотя три дня назад врачиха утверждала, что до родов еще около недели. Джини ликует: она рада, что права она, а не доктор.
Джини накрывают зеленой простыней, господи, как же медленно, невозможно сдерживать потуги, ну и пусть никто не готов. А. стоит в изголовье, вокруг него плавают робы, шапочки, маски. Он забыл принести ее очки.
— Теперь тужьтесь, — говорит доктор. Джини упирается руками, скрежещет зубами, лицо, тело стиснуты в кулаке, звериный оскал, ребенок огромен, это камень, глыба, кости ее расходятся, один, два, а на третий раз она медленно раскрывается, выворачиваясь, словно птичья клетка.
Пауза: меж ног выползает мокрый котенок.
— Почему вы не смотрите? — говорит доктор, но глаза у Джини закрыты. Она без очков, она все равно ничего не увидит. — Почему вы не посмотрите? — повторяет доктор.
Джини открывает глаза. Она видит ребенка — его плавно подносят к ней, и родовая его лиловость уже спадает. Хороший ребенок, думает она, как бы вторя той пожилой врачихе: хорошие часы, качественно сработанные, все тикает. Ребенок не плачет и щурится на новый свет. Ей не даровали жизнь, да и она не принимала никакого дара. Просто случилось то, чему нет названия, и теперь Джини с ребенком приветствуют друг друга. Медсестра мелко, бусинками букв, выводит на бирке фамилию. Потом ребенка пеленают, кладут возле Джини, и та засыпает.
