Франсуаза Саган - Женщина в гриме
Да, счастливого, но пока что он еще не познал счастья, счастья, не замутненного ничем. Ибо мало того, что Дориаччи соответствовала мифам, сочиненным про нее Андреа, она еще соответствовала его внутренней сущности и, что самое странное, его возрасту.
Профессия режиссера-постановщика обогатила Симона Бежара, как минимум, одним свойством: мужеством. В двенадцать часов дня он мог потерять всякую надежду на успех снимаемого им фильма, а в тринадцать часов в баре Фуке он обращал к нелюдимым, мрачным старцам, торчащим на высоких табуретах (и всегда готовым посмеяться над чужим несчастьем), свое улыбающееся лицо и выдавал им анекдот, если не остроумный, то, по крайней мере, веселый. Короче говоря, Симон научился правильно себя вести в случае неудачи, что для Парижа большая редкость, и три женщины на корабле сумели это оценить. Забавно было думать, что именно благодаря своей профессии, пользующейся дурной славой и считающейся вульгарной, Симон Бежар стал вести себя как джентльмен и выглядеть таковым в глазах Эдмы и Дориаччи. И стоило Симону замолчать более чем на три минуты – установленный им предел тишины, – они встревожились, принялись за ним ухаживать, и когда его обласкали, когда его заставили засмеяться, когда каждая из них дала ему понять, что по-настоящему его понимает только она, они наконец оставили Симона в покое, в какой-то мере вернув ему уверенность в себе. Одна лишь Кларисса ни о чем с ним не разговаривала. Она ему улыбалась одними глазами, передавала ему лимонад и шотландское виски, решала с ним кроссворд – в глазах Симона кроссворды символизировали их чувственный мир, – однако Кларисса оставалась непонятной, ускользающей и настолько безразличной, что это уже стало раздражать Симона: он не любил, когда женщина брала над ним верх.
По прибытии в Беджайю он воспользовался тем, что Ольга и Эрик сошли на берег, чтобы отправить срочную корреспонденцию по почте, и атаковал Клариссу. Ограниченное время разговора вдохновило его на сочинение продуманно-многозначительных фраз, следствием которых были длиннейшие паузы и умолчания. И поскольку он ходил вокруг да около на протяжении нескольких минут, подавленный самой мыслью о том, что Кларисса не знает правды (а Симон провалился бы сквозь землю со стыда, если бы решился ее открыть), она была вынуждена, чтобы помочь ему, сама снять тему.
– Нет, нет, мой дорогой Симон, мы с мужем больше не любим друг друга. Для меня это не имеет никакого значения.
– Да, вы женщина смелая! – заявил Симон, подсаживаясь к ее крохотному столику, на котором возвышалась бутылка виски, однако более полная, чем обычно, и менее важная для Клариссы, чем обычно. – Мне можно здесь остаться? – спросил он. – Я вам не сильно помешаю?
– Вовсе нет, – начала было Кларисса, но всем ее формулам вежливости был положен конец раскатистым смехом Симона.
– Самое веселое то, что мы можем вовсе друг с другом не разговаривать!.. И не мешать друг другу мы тоже сможем, потому что не подпустим никого постороннего! В этом круизе у нас есть нечто объединяющее: нас обоих по-крупному обма…
– Хватит!.. Симон, хватит, – перебила его Кларисса. – Вы же не собираетесь переживать из-за этой смехотворной истории, истории, которая длилась всего два дня!.. Да на том и кончилась, как для Ольги, так и для Эрика. Подумаешь, событие – порыв похоти. И если бы они сами об этом не сказали, никто бы и не узнал.
– Вот именно это меня и расстроило, – проговорил Симон, опустив глаза. – То, что Ольга даже не попыталась меня пощадить; она рассказала мне все, и ей было совершенно наплевать, причиняет она мне этим боль или нет. Да, кстати, а ваш очаровательный муж тоже вам обо всем поведал, не так ли?
– «Поведал» – нет, ни разу!.. Зато «дал понять» – раз пятнадцать, а то и больше…
– Значит, ваш муж тоже дерьмо редкостное? Клянусь вам, милая Кларисса, я говорю объективно.
– Я не ощущаю в себе права на подобную объективность, – заявила Кларисса. – Эрик мой муж, и, прежде всего, между нами существует договор взаимного уважения…
Кларисса говорила твердым тоном, и это вывело Симона из себя:
– Но ведь, по правде говоря, поскольку он сам не соблюдает этот договор…
– Мне всегда трудно презрительно относиться к кому бы то ни было, – начала Кларисса, но ее прервал Чарли, который загадочно закатывал глаза и буквально бил копытами.
– Я вам хочу кое-что показать, – проговорил он, прикладывая палец к губам. – Нечто великолепное.
И он повел их в каюту Жюльена, который в это время играл в теннис с Андреа, где показал им Марке с тысячами утомительных комментариев восторженно-назидательного характера, однако ни Симон, ни Кларисса не сделали попытки уйти: Симон потому, что вглядывался в картину и, рассматривая ее, оценивал по-новому, на основе того, что ему дала музыка, любовался ею; а Кларисса в это время глядела на окружавший ее беспорядок, на голубую рубашку поло, на комнатные туфли, на смятые журналы, на окурки в пепельнице, на валяющиеся на полу запонки, на весь этот бедлам, обычный скорее для студента, чем для взрослого мужчины, который вызывал у нее в памяти облик самого Жюльена и пронизывал будоражащими (но необыкновенно приятными) ощущениями. Впервые у нее появилось желание покровительствовать Жюльену, а не быть лишь объектом его покровительства. Это потому, подумала Кларисса, что она лучше него складывает рубашки и умеет поддерживать порядок. Она с признательностью и пониманием вспомнила о трех бутылках виски, спрятанных в его ванной. Она искренне наслаждалась Марке вместе с Симоном. Но хотя он был прекрасен, по-настоящему она его не видела и не способна была даже приблизительно его оценить, чего от нее все время требовал Чарли. В память ей врезалась одна-единственная деталь на картине: женщина, заворачивающая за угол, и в силу какой-то телепатической связи, которая раньше была неведома ни ей, ни Жюльену, она на мгновение ощутила слабый приступ ревности. Выходя из каюты, Симон отметил про себя, что еще три дня назад ему захотелось бы купить эту картину для Ольги, которая его не любит, но не сумел отдать себе отчета в том, что его занимает вопрос: а не может ли этот подарок вернуть ему Ольгину любовь?
Они вновь расположились на палубе в обществе Эдмы. День клонился к вечеру. Беседа вращалась вокруг Пруста, и Эдма пронзительным голоском принялась рассуждать о круизе.
– Любопытно, – проговорила она, – что теперь пошли разговоры на общие темы… а при отплытии всем хотелось узнать побольше друг о друге, и каждый из нас рассказывал что-то о своей частной жизни, но, наведи мы более подробные справки друг о друге, каждый из нас пожелал бы как можно скорее позабыть об этом… повернуться ко всему этому спиной и укрыться под сенью разговоров на общие темы…
