Джон Тул - Сговор остолопов
Я быстро выкатил тележку из гаража и направился в сторону Квартала. По дороге множество пешеходов одаряло мой полукостюм благосклонным вниманием. С хлопающей по боку абордажной саблей, серьгой, свисающей с мочки уха, красным кашне, сияющем на солнце так, что не пропустит мимо ни один бык, я решительно шагал по городу, вознося Господу хвалы, что еще жив, вооружившись против всех ужасов, поджидавших меня в Квартале. Множество громогласных молитв срывалось с моих непорочных розовых уст — иные в благодарность, иные с мольбою. Я молился Св. Мэтьюрину, которого призывают от эпилепсии и безумия, чтобы он помог мистеру Клайду (Св. Мэтьюрин, кстати сказать, является также святым покровителем шутов). За себя лично же я посылал смиренные приветствия Св. Медерику-Отшельнику, призываемому от кишечных колик. Размышляя о зове могилы, которого я только что едва избежал, я задумался и о своей матери, ибо меня всегда интересовало, какова окажется ее реакция, случись мне погибнуть, оплачивая ее прегрешения. Я мысленно вижу ее на похоронах — низкопробном дешевом мероприятии, проводящемся в подвале какого-нибудь сомнительного похоронного бюро. Обезумевшая от горя, со слезами, вскипающими в ее покрасневших глазах, она, вероятно, станет выдирать мой хладный труп из гроба, пьяно вопя: «Не забирайте его! О почему сладчайшие цветы должны увять и опасть со стеблей своих?» Похороны, вероятно, выродятся в полный цирк, мать моя будет все время тыкать пальцами в две дырки, оставленные у меня на шее ржавой вилкой мистера Клайда, издавая неграмотные греческие вопли проклятий и отмщенья. Всей процедуре будет присуща определенная плебейская зрелищность, могу себе вообразить. Вместе с тем, если мать моя окажется режиссером, трагедия, присущая моей смерти, вскоре превратится в мелодраму. Вырвав белую лилию из моих безжизненных рук, она разломит ее напополам и взвоет скоплению плакальщиков, доброжелателей, празднующих и праздношатающихся: «Подобен этой лилии был мой Игнациус. Теперь обоих у меня забрали и сломали.» И, швыряя лилию обратно в гроб, нетвердой рукой своей попадет она ею прямо в мое смертельно бледное лицо.
Ради матери я вознес молитву Св. Зите из Луччи, всю жизнь прослужившей горничной и претерпевшей множество лишений, — в надежде, что она поддержит мою мать в ее сражении с алкоголизмом и ночными бесчинствами.
Укрепившись своей интерлюдией религиозного отправления, я прислушался к хлопанью аболрдажной сабли о ляжку. Она казалась мне неким орудием высокой морали, подгонявшим меня в направлении Квартала, и каждый пластмассовый хлопок говорил: «Воспрянь духом. Игнациус. У тебя в руках устарашающий быстрый меч.» Я уже начинал себя чувствовать крестоносцем.
Наконец, я пересек Канальную улицу, делая вид, что не замечаю того внимания, которое обращали на меня все без исключения прохожие. Меня поджидали узкие улочки Квартала. Бродяга ходатайствовал было о предоставлении ему «горячей собаки». Я отмахнулся от него и решительно продолжил путь. К несчастью, ноги мои не поспевали за моей душой. Под лодыжками ткани уже умоляли об отдыхе и комфорте, поэтому я разместил тележку на обочине и уселся рядом. Балконы старинных зданий нависали над моей головой, подобно темных ветвям аллегорической чащобы зла. Символическим образом, мимо меня пронесся автобус «Страсть», едва ли не придушив меня своим дизельным выхлопом. Прикрыв на мгновение глаза, чтобы сосредоточиться и тем самым собраться с силами, я, должно быть, задремал, ибо помню только, что что меня грубо пробудил полицейский, стоявший рядом и тыкавший меня под ребра носком своего башмака. Должно быть, некий мускус, испускаемый моим телом, особенно привлекателен для правительственных властей. К кому еще, невинно ожидающему мать около универсального магазина, может пристать полицейский? За кем еще станут шпионить и на кого еще могут донести за то, что он подобрал беспомощного бездомного котенка из канавы? Подобно суке в течке, я, кажется, притягиваю всю клику блюстителей закона и санитарных инспекторов. Мир когда-нибудь доберется до меня под каким-либо смехотворным предлогом; я просто ожидаю того дня, когда меня поволокут в какой-нибудь застенок с кондиционированным воздухом и бросят меня там под флюоресцентными лампами и звуконепроницаемым потолком, чтобы я сполна заплатил за свои насмешки над всем, чем дорожат их ничтожные латексные сердца.
Поднявшись во весь свой рост — что само по себе достойное зрелище, — я взглянул сверху вниз на преступившего черту фараона и сокрушил его метким замечанием, которое, по счастью, понять ему не удалось. Затем я покатил тележку вглубь Квартала. Поскольку день был в самом разгаре, людей на улочках шевелилось немного. Я предположил, что местные обитатели до сих пор пребывают в постелях, приходя в себя после всех тех непристойностей, которым предавались прошедшей ночью. Многим, вне всякого сомнения, требовалась медицинская помощь: шов-другой там или тут, порванное телесное отверстие или сломанный половой орган. Я мог только воображать, сколько пар изможденных и порочных глаз пожирают меня голодными взорами из-за закрытых ставней, и гнал от себя подобные мысли. Мне уже начинало казаться, что я — особенно аппетитный бифштекс на мясном рынке. Тем не менее, никто не призвал меня завлекающе из-за ставней; те хитроумные интеллекты, что пульсируют, себя не помня, в своих темных апартаментах, вне всякого сомнения — более тонкие соблазнители. Я подумал, что, по крайней мере, вниз могла бы спорхнуть записка. Из какого-то окна вылетела банка из-под замороженного апельсинового сока и едва не попала в меня. Я нагнулся и подобрал ее, чтобы исследовать полый жестяной цилиндр на предмет наличия в нем какого-либо сообщения, однако на ладонь мне вытек лишь вязкий осадок концентрированного напитка. Что это — некий непристойный намек? Пока я размышлял над этой тайной и вглядывался в то окно, из которого этот контейнер могли швырнуть, к тележке приблизилось пожилое лицо без определенных занятий и взмолилось о франкфуртере. Неохотно я продал ему один, придя к безрадостному выводу, что, как обычно, работа мешает в самый важный момент.
К этому времени, разумеется, то окно, из которого банку выпустили в полет, уже захлопнулось. Я покатил тележку дальше по улице, пристально разглядывая закрытые ставни в поисках какого-нибудь знака. Когда я проходил мимо, более чем из одного здания моих ушей достигал дикий хохот. Очевидно, сбитые с толку обитатели оных потакали той или иной непристойной забаве, в высшей степени развлекавшей их. Я пытался уберечь свой девственный слух от их отвратительного гогота.
По улицам бродила группа туристов с фотоаппаратами наготове, и их блестящие очки сверкали, точно бенгальские огни. Заметив меня, они замерли и резкими среднезападными голосами, вспоровшими мои нежные барабанные перепонки звуками, напоминавшими треск молотилки (каким бы воображаемо ужасным этот звук ни был на самом деле), стали умолять меня позволить себя сфотографировать. Растроганный их милостивым вниманием, я молча снизошел. Несколько минут они щелкали затворами камер, а я делал им одолжение, принимая высокохудожественные позы. Стоя перед тележкой, будто пиратским кораблем, я угрожающе замахивался абордажной саблей для одного особо памятного снимка, а другая моя рука покоилась на бушприте жестяной сосиски. Для кульминации мне удалось взобраться на самый верх тележки, однако солидность моего телосложения оказалась чересчур обременительной для этого хлипкого средства передвижения. Тележка начала выкатываться из-под меня, однако джентльмены, присутствовавшие в группе, были настолько любезны, что схватили ее и помогли мне спуститься. Наконец, эта учтивая группа распрощалась со мною. Когда они уходили прочь, неистово фотографируя что ни попадя, я услышал, как одна отзывчивая дама произнесла: «Печальное зрелище, правда? Надо было ему хоть что-то дать.» К сожалению, никто больше (вне всякого сомнения, все без исключения — правые консерваторы) благосклонно не отреагировал на ее мольбу о благотворительности, несомненно думая, что несколько центов, брошенных в мою сторону, непременно станут вотумом доверия государству всеобщего благосостояния. «Он только пойдет и потратит их на выпивку,» — с гнусавой мудростью и обилием твердых «р» уведомила своих приятелей другая женщина, иссохшая старая карга, чья физиономия выдавала связь с Женским Союзом Христианской Трезвенности. Очевидно, остальные стояли на стороне прошмандовки из ЖСХТ, ибо группа продолжала свой путь.
