Януш Вишневский - Любовь и другие диссонансы
— Не совсем, Джоши, но ты прав, это дальше, чем Щецин. Ты дашь мне что-нибудь послушать, Джошуа?
— Ты что, принял метанол? Тебя торкнуло?
— Еще нет. Мне хочется послушать что-нибудь из твоих наушников…
— Тогда отправляйся, мать твою, на балет, там, в Москве, говорят, хороший балет. Насмотришься на танцующие скелеты. Сам знаешь, как это успокаивает.
— Сейчас не могу, Джошуа, здесь уже час ночи, у меня болят ноги, и я в бешенстве.
— Надо было сразу сказать. Подожди минутку. А что тебе поставить?
— Мендельсона, если у тебя есть.
— Нет, я не слушаю немцев, а он к тому же был евреем. Их я тоже не слушаю.
— Тогда поставь мне что угодно, лишь бы это была скрипка…
— Тогда капризы Паганини. У него, похоже, было шесть пальцев, иначе такое не сыграть. Или пять, но длинных, как зубья вил. Обычно я слушаю его, когда прилично наберусь. Ты тоже набрался?
— Представь себе, нет. У меня уже часов пятнадцать не было никакого контакта с химией, зеленка не в счет.
— Только не говори, что ты в Москве пьешь зеленку! Это испортило бы тебе репутацию! Даже в моих глазах!
Джошуа был неподражаем еще и потому, что умел любой абсурд свести к обыденности, причем так, что сначала это вызывало смех, а потом заставляло взгрустнуть. К тому же он тщательно скрывал свою эрудицию и демонстрировал ее будто нехотя, к слову и так, чтобы собеседник, не дай бог, не подумал, что он выпендривается. Свен считал Джошуа гением, который делает все, чтобы никто об этом не узнал. Когда мы, бывало, стояли втроем на куче кокса в котельной, покуривая марихуану, и вели интеллектуальную беседу, а со Свеном такое бывало постоянно, он внимательно вслушивался в то, что психолог Аннета называла бредом. Например, только что, минуту назад, Джошуа запросто назвал Каприччио № 24, опус 1 Паганини «капризом». Такой сленг используют только истинные знатоки музыки. Он знал, что у Паганини подозревали болезнь под названием «синдром Марфана», которую выявили также у другого музыкального гения, Сергея Рахманинова. Одним из ее проявлений является удлинение костей скелета и гиперподвижность суставов.
— Ну давай, слушай капризы, Струна, — сказал он через несколько секунд, — и спусти брюки, оно того стоит…
— Представь себе, Джоши, на мне уже более часа нет брюк.
— Тем лучше! Включи громкую связь, пусть эта коленопреклоненная девица тоже послушает. И постарайся не класть свои руки ей на уши, только на волосы, — сказал он со смехом. — Мне тебя не хватает, Струна. И Свену тоже. Но мы не сдаемся. Если решишь вернуться, обязательно купи самогон, несколько бутылок… — добавил он.
Я слушал. И скучал по Панкову. В этой больнице для душевнобольных все было устроено гораздо разумнее, чем в так называемом нормальном мире. Наверное, нормы на самом деле не существует. Я сидел в московской гостинице и слушал по мобильнику музыку с плеера, находящегося в котельной берлинской психиатрической больницы. И мне было хорошо. Я не видел в этом ничего абсурдного. И никакого диссонанса.
Утром мне принесли в номер завтрак, и кофе почему-то оказался остывшим, да и есть после вчерашнего не хотелось, и я предпочел выпить минералки.
Из полиэтиленового пакета, куда переложили мои вещи, я достал джинсы, футболку и свитер. Других ботинок у меня с собой не было. Иоанна всегда высмеивала мою привязанность к одной паре обуви. У нее было пар тридцать, а у Изабеллы, насколько я помню, больше. Обувь для женщин, видимо, своего рода фетиш. Я не понимал природы этого явления и обращал внимание на женскую обувь лишь тогда, когда она выглядела экстремально. Например, кеды с вечерним платьем или зимние сапоги с шортами и муслиновой блузкой на пляже, или, как сегодняшней ночью, шпильки размером с палочки из китайского ресторана. Честно говоря, рассматривая женские ноги, я никогда не опускал взгляд ниже щиколоток и концентрировался, в основном, на бедрах.
Сегодня я вынужден был признать правоту Иоанны. Оказывается, иногда имеет смысл возить с собой запасную пару. Я набрал номер телефона приемной директора гостиницы. Представляться мне не пришлось. Секретарша меня тут же соединила. Директор был чрезвычайно вежлив, между делом спросил, хорошо ли я провел ночь, а когда я ответил, что не слишком, осекся и внимательно меня выслушал, а потом с облегчением выдохнул и спросил, какой у меня размер ноги и какому бренду я отдаю предпочтение. Я не понял, о каком бренде он говорит, и сообщил, что мне нужны какие-нибудь туфли сорок четвертого размера. Я по-русски поблагодарил его за завтрак в номер и настоятельно попросил, чтобы это было в последний раз, поскольку не люблю завтракать в одиночестве. Уже повесив трубку, я пожалел, что назвал прошедшую ночь не слишком приятной, ведь теперь он наверняка позвонит скрипачке и потребует отчета. А мне, как ни странно, хотелось бы еще раз встретиться с этой девушкой. Нормально одетой, без шпилек и зазывного макияжа…
Я курил и из окна рассматривал улицу — широкий проспект с четырьмя полосами движения, забитый автомобилями, ползущими с черепашьей скоростью. По сравнению с этим Берлин казался маленьким провинциальным городком. Пешеходы на тротуаре, несмотря на то, что их тоже были толпы, двигались все же быстрее, чем машины. Толпа на берлинских тротуарах тоже была другой — более упорядоченной, немного похожей на правильную колонну марширующих солдат. В больнице я часто стоял у окна и смотрел на улицу. Марширующие по берлинским тротуарам люди сами собой выстраивались в колонны. И наверное, неспроста, ведь таким образом они могли двигаться значительно быстрее. Это никак не связано с тем, что я называю «немецким геном порядка». Берлин в районе Панков не был теперь таким уж немецким. Скорее, турецким, хорватским, вьетнамским или польским. Но немцы там тоже жили. Может, именно они и выстраивали всех в колонны?
Я прошелся по своим апартаментам. Интересно, кому может понадобиться четырехкомнатный номер? Гостиная, спальня, кабинет и комната для совещаний. Два санузла. Четыре минибара, четыре телевизора, два компьютера.
В дверь номера постучали. Секретарь господина директора, дама с огромным бюстом, войдя, положила на диван в гостиной коробки с ботинками на выбор: черные, коричневые, серые и темно-красные. Я примерил все и остановился на коричневых, узнав при этом от секретарши, что туфли выбирал сам директор, что это лучшая и очень дорогая итальянская кожа и что, разумеется, это подарок… И хотя речь шла о подарке, нервно подсунула мне на подпись чек и тут же вышла.
Приближался полдень. Сидя на подоконнике, я наблюдал за человеческим муравейником на улице и размышлял, как и откуда начать поиски Дарьи. Никакого плана у меня не было. А может, искать ее уже нет никакого смысла? Решение, принятое в Панкове, — это одно, а сейчас можно принять и другое. Ведь между Берлином и Москвой были Варшава, Краков и Иоанна, смоленский шок, моя жалкая роль в трагифарсе в квартире убитых горем родителей и наконец боевик с чемоданом. Все это не могло на мне не отразиться. Так же, как и то, что поиски Дарьи — лишь предлог для того, чтобы покинуть наконец богодельню в Панкове. Ее стены оберегали меня от страха перед жизнью. Я потерял дочь, потерял любовь, а потеряв свою фамилию под рецензиями — потерял честь и достоинство. Вот почему в конце концов я стал терять и разум.
