Януш Вишневский - Любовь и другие диссонансы
Верность, низведенная до моногамии, является несбыточной мечтой, а моногамия как таковая абсолютно противоречит физиологии. То, что около пятидесяти процентов пар хранят верность друг другу в течение всей жизни, не что иное, как акт самоотречения. С обеих сторон. И встречается только у Homo sapiens и еще у плоских червей под названием «Спайник парадоксальный» (Diplozoon paradoxum), паразитирующих на жабрах пресноводных карповых рыб. Уже само название вида указывает на то, что это — парадокс природы. Самка и самец встречаются в раннем периоде жизни, и с момента встречи их тела срастаются. Так что по чисто техническим, так сказать, причинам они не имеют возможности поддаться искушению. Все остальные живые существа не хранят верность партнерам. А знаменитая лебединая верность — всего лишь легенда. Когда появились тесты ДНК, выяснилось, что в гнездах лебедей много яиц, зачатых вовсе не партнером самки. У некоторых других видов птиц, традиционно считавшихся моногамными, число таких яиц доходит до 70 процентов. А у млекопитающих, за исключением человека, моногамии вообще не существует. Да и сам человек по своей природе не моногамен и становится таким через сознательное отречение от своих инстинктов. Такое удается лишь половине популяции. Остальные рано или поздно поддаются искушению. Отношения Пенелопы и Одиссея, Ромео и Джульетты, Орфея и Эвридики — плод творческого вымысла, и в реальной жизни остаются недостижимым идеалом.
С другой стороны, если бы эта девушка не пришла в мой номер, я не столкнулся бы с искушением. Только гей или слепой устояли бы против нее — обнаженной, прекрасной, свежей, как первая клубника! А может, взаимная верность и состоит в том, чтобы уметь преодолевать искушения? Сегодня, здесь, минуту назад, правда, не без помощи Мендельсона, мне это удалось. Значит ли это, что я смог бы преодолевать их ради кого-то?
Если бы кто-нибудь услышал сейчас этот мой внутренний монолог, вероятно, он подумал бы, что имеет дело с испорченным до мозга костей мачо-гедонистом, который, в зависимости от ситуации и соображений собственной выгоды, делает относительным то, что должно быть абсолютным. Соблюдение обетов не зависит от системы отсчета, сказал бы священник. И был бы прав. История о близнецах из известного парадокса Эйнштейна либо верна, либо неверна, и релятивистское замедление времени не имеет с этим ничего общего. Хотя, с другой стороны, светский человек сказал бы, что тому брату-близнецу, который старел медленно, было все-таки легче. И тоже оказался бы прав.
— А проще всего просто не открывать дверь! — сказал я, громко рассмеявшись.
И именно в этот момент услышал громкий стук в дверь. За порогом стояла скрипачка из Архангельска.
— Извините, я выскочила босиком, забыла туфли, — с улыбкой сказала она.
— О чем речь, заходите! — ответил я, широко распахивая дверь.
Одна туфелька лежала на письменном столе, вторую она искала, ползая по полу. Я стоял голый в прихожей, придерживая спиной дверь, и смотрел на ее ягодицы. Она нашла туфлю под кроватью, обулась и принялась поправлять прическу у зеркала над письменным столом. Потом краем глаза глянула на меня, стукнула кулачками по столешнице, сняла туфли, растрепала волосы и подошла ко мне. Нежно прикоснулась к моему лбу губами и, склонив голову мне на плечо, прошептала:
— Вы все мои планы разрушили, а у меня всё было так замечательно продумано. Блядям не напевают скрипичных концертов! А вернулась я потому, что эти туфли не мои. Мне нужно их вернуть. Я правда пришла… за туфлями. Вы мне верите?
Я погладил ее по голове.
— А почему вы помните именно этот концерт? — спросила она, прикоснувшись пальцами к моим губам.
— Это длинная и печальная история. Не думаю, что вы захотите ее выслушать. К тому же этот концерт не шедевр. Просто один из многих. Мендельсон не чувствовал скрипку. Его инструмент скорее фортепиано. Ваш Петр Ильич сочинял гораздо, гораздо лучше. Вам напеть что-нибудь?
— Нет! Умоляю, не нужно! Не сейчас! — воскликнула она и выбежала из номера.
Я вернулся в постель и забрался под одеяло, потому что озяб. Но вскоре мне стало жарко. Я не мог заснуть. Москва встретила меня мордобоем, разбудила и ошеломила. Мне нужно было успокоиться, я нуждался в музыке. Включил телевизор и стал переключать каналы. Повсюду были какие-то крики, «говорящие головы», реклама никому не нужных товаров, сообщения о катастрофах, несчастьях и трагедиях, прогноз погоды на фоне разноцветных карт, биржевые сводки с таблицами. Было еще несколько порнографических каналов. Потные, накачанные стероидами мужчины со слоновьими членами, силиконовые женщины, размазывающие сперму по губам, похожим на выкрашенные в розовый цвет автомобильные покрышки…
Я протянул руку к телефону и набрал номер Джошуа. В Берлине было около одиннадцати вечера.
— Джоши, ты где сейчас? — спросил я.
— Как это где, Струна? В котельной! Где же еще мне быть в это время? — ответил он.
У Джошуа была замечательная черта — он никогда ничему не удивлялся. Если бы завтра люди начали ходить на руках, он просто принял бы это к сведению.
— Ты один? — спросил я.
— Я никогда не бываю один. Меня всегда двое. В этом и состоит моя проблема, ты что, забыл? Я ведь кошу под шизофреника. Сегодня, кстати, эта недотраханная …да Аннета произнесла в группе прощальную речь над твоей могилкой. Я и не знал, что ты не понимающий сам себя деятель культуры с прекрасной перспективой наконец себя обрести. Она еще сказала, что всем нам будет не хватать твоих ценных высказываний. Потом она показывала какие-то вырезки из иностранных газет с твоими фотографиями, а потом минутой молчания и вычеркиванием из списка группы торжественно тебя похоронила. А кстати, ты-то сейчас где, Струна?
— В Москве, Джошуа, в Москве, — ответил я.
— Это подальше, чем Щецин. Боюсь, у меня не будет времени привезти тебе товар. Это ведь где-то в Сибири, да?
— Не совсем, Джоши, но ты прав, это дальше, чем Щецин. Ты дашь мне что-нибудь послушать, Джошуа?
— Ты что, принял метанол? Тебя торкнуло?
— Еще нет. Мне хочется послушать что-нибудь из твоих наушников…
— Тогда отправляйся, мать твою, на балет, там, в Москве, говорят, хороший балет. Насмотришься на танцующие скелеты. Сам знаешь, как это успокаивает.
— Сейчас не могу, Джошуа, здесь уже час ночи, у меня болят ноги, и я в бешенстве.
— Надо было сразу сказать. Подожди минутку. А что тебе поставить?
— Мендельсона, если у тебя есть.
— Нет, я не слушаю немцев, а он к тому же был евреем. Их я тоже не слушаю.
— Тогда поставь мне что угодно, лишь бы это была скрипка…
