Александр Терехов - Каменный мост
– Сейчас я уйду. Больше не бойтесь. Все уже кончилось.
– Ничего уже не кончится. – Слезы текли так привычно, что она их не смахивала с лица.
– Вот эта девочка, Уманская. Говорят… как-то особо действовала на мужчин. Трудно представить, я не встречал красивых. Но ведь что-то заставило вашего супруга смотреть на ее лицо. Знаете, что ее убил Шахурин?
Она к чему-то приценилась и отсыпала мне первую порцию:
– Нину убил другой человек. Так считала ее сестра.
– Ну-у… Так, небось, Шахурины и напели, чтоб не оправдываться… за плохое воспитание!
Но – возможно, мы слишком пристально смотрим. Если тупо повторять хорошо знакомое слово, например «стол»: стол, стол или важно, важно, важно, – слово покажется бессмысленным. И страшным. Потому что может означать все что угодно. Так и в работе следствия: если слишком долго копать одно дело, покажется, что все – неправда. Я хотел добавить, что внутри – только смерть.
– Про сестру Уманской я ничего не слышал.
– Двоюродная сестра, Ирина. Дочь Дмитрия Уманского. Мы купили у нее квартиру. Она уехала в Венгрию на ПМЖ. Она много рассказывала мужу.
– А вам?
– Меньше. Нину она почти не помнит: забегала после школы, угощала конфетами, вот и все. Ирине очень хотелось доказать, что сестру убил не Шахурин. Восстановить справедливость. И муж хотел ей помочь, он нашел какого-то специалиста… Тут случилось с нами это… несчастье, а я вдобавок беременная… – Все еще надеялась на жалость.
Я крутанул стул и развернулся к ее вдовьей поникшей фигуре: соскучилась, о муже ей хотелось поговорить.
– Он у меня романтик. Романтики – они могут сделать жизнь настоящей. Не всю жизнь. Они берут кусочки мечты, детали и собирают из них кусочки настоящей жизни, такие машинки, механизмы, они двигаются сами и все меняют, и нас могут изменить. Он хотел развиваться в этом направлении – как раз фирма встала на ноги, у него появилось свободное время, первые деньги. Знаете, почему он взялся именно за Уманскую?
– Неважно.
– А мне важно! Я его люблю.
– Эта женщина, сестра, что в Венгрии, – что она говорила про смерть самого Уманского?
– Самолет зацепил колесами забор. Так бывает? Она считала: его убил НКВД.
Заканчивать с тобой, молодая мать… Я поднялся, она судорожно добавила, чтобы успеть:
– Но погибли не все.
– Да? И кто же?
– Одна женщина спаслась, – она отгораживалась от меня локтями и спешила, – Тройницкая. Или Троицкая. Секретарша. Никто ее не видел, никто с ней не говорил. Ее вывезли в Ленинград и спрятали.
Она взглянула на меня: интересно? важно? купите?
– А Ирина разыскала человека, который с Троицкой говорил! С Уманским погиб атташе по культуре, Вдовин. Вот его вдова видела Троицкую после всего… и с ней говорила. Вдовина не верила в официальную версию: мертвых никто не видел, родственникам показали фотографии черепов с выгоревшими глазами и раздали мешочки с остатками вещей. Ей достались обугленные часы и портсигар с сигаретой «Лаки Страйк». Еще ручка «паркер» со следами крови. Вдова считала: мужа добили выстрелом в голову, и кровь из головы потекла вниз на пиджак. И еще расстреляли пилота, что тоже спасся. Ручку она потеряла позже на пароходе на канале «Волга—Дон»…
Я равнодушно уточнил:
– Что рассказала та женщина? Та, что якобы одна осталась жива?
– Что пол самолета словно провалился, она упала на куст и спаслась… В кинозале посольства крутили советские фильмы… «Два бойца», «Свинарка и пастух», но только по вечерам. А маленький сын Вдовиной бежал как-то днем по коридору и услышал: почему-то показывают кино. Прокрался внутрь. В темноте его никто не заметил. В зале сидело всего несколько человек. Им показывали съемку с места катастрофы: разломанный самолет, бродят люди, ковыряются в обломках, кто-то поднял оторванную руку… Ирина помогла Вдовиной составить запросы в МИД, службу внешней разведки и Министерство обороны…
– И никаких следов этой пленки… – У мальчика погиб отец, унесла железная птица, мальчику могло присниться, и сам поверил лет через двадцать пять, маме рассказал. – Говорят… – и я запнулся, остановив взгляд на полках книг; урод собирал о Москве, античные историки о христианстве… Она сопела и ждала. – Уманский сильно любил. Одну женщину. Период, – я показал на руках, – от ноября 1941-го по конец мая 1943-го. Имеете, что показать?
Она сразу ответила:
– Нет.
– Есть мнение, что ваш супруг знает больше…
– Честное слово, я не знаю, где он. Он все отдаст. Соберет деньги и рассчитается, – по-накатанному клянчила она. – Ради ребенка! Я не обманываю…
– Те люди, что звонят и приходят. Они показывали вам какие-то документы? Договора, расписки?
Она с мукой вглядывалась в меня, словно пытаясь узнать хоть одно знакомое слово в чужом языке!
– Забирать не буду. Можете показать ксерокопию. Или перескажите суть.
Она рискнула, от отчаяния сбегала за страшной бумагой, и мы вышли проститься в коридор. Нажравшийся плюшек Боря чмокал старушечьи вены и сокрушенно бормотал, постукивая в стены:
– Район-то нам очень подходит, но вот стены – сухая штукатурка, а там, небось, – засыпка? Не кирпич? Учтите, Раиса Федоровна, хоть не панелька, но – шестьдесят восьмого постройки… А балкончик? Небольшой! Район-то – да-а, экология… Но вот если б не 2420 за метр, а 2340 – реалистичней, Раиса Федоровна, по деньгам! Мы звякнем, за нами ход.
Жена клиента не хотела становиться вдовой и давила из себя, перехватывая мой взгляд:
– Я вспомнила! Когда Нину убили, ее мать сошла с ума, Уманский от нее не отходил. Но тут позвонил телефон, и он взял трубку. Какая-то женщина спросила: когда мы сможем увидеться? Он сказал: не сегодня. И никогда. Может такое быть, что звонила та женщина?
Может.
– Еще! В Куйбышеве в эвакуации он по ком-то сильно скучал. И пожаловался брату: вот уехал такой-то и увез ее с собой. Смысл в том, что какой-то человек, ну, мужчина, наверное, уехал с его женщиной – а Уманский скучает по ней. Может быть – она?
На улице, на природе я замерз, сразу из тепла, надо было что-то под свитер… Автомобильные пятящиеся уступки, маневры дворника с корытом на колясочном скелете, детские игры в мяч – мешаем всем.
– Взял сто тысяч долларов под двадцать годовых, плюс пятьдесят один процент бизнеса. На год. Дал расписку.
– Мудак, – Миргородский с глубочайшим презрением. – В девяносто восьмом! Это надо быть таким долбоёбом! И они ему включили процент в день?
– Не знаю. Они выкатывают семье полмиллиона. Ты считаешь, насколько их реально сбить?
Боря откуда-то из космоса взглянул мне за спину, на синюю «девятку», словно на ней рисовались ему цифры:
– На полтинник можно попробовать.
