Чарльз Буковски - Хлеб с ветчиной
— Мне кажется, он ушибся, — объявил я. — Помогите-ка мне убрать его с поля.
Стейпен взял с одной стороны, я — с другой. Мы подняли тушу и поволокли за линию. Возле самой линии я притворно споткнулся и пнул Конга по жопе.
— Ой, — сказал Конг, — оставьте меня в покое…
— Мы помогаем тебе, дружище.
Затащив Конга за боковую линию, мы усадили его на траву. Конг вытер кровь с подбородка, затем стал поглаживать опухшую лодыжку, кожа на которой была содрана. Я склонился над ним:
— Эй, Конг, давай закончим игру. Мы проигрываем 42:7, нам нужен шанс отыграться.
— У меня сейчас начинаются занятия.
— Я не знал, что здесь обучают отстрелу собак.
— Каких собак? У меня урок английской литературы.
— Уважительная причина. Хочешь, я провожу тебя в спортзал и суну под холодный душ?
— Нет. Отстань от меня.
Конг встал. Ему прилично досталось. На лице кровь и грязь, могучие плечи просели. Он сделал несколько нетвердых шагов и остановился:
— Эй, Куинн, — обратился Конг к своему приятелю, — помоги мне…
Куинн взял Конга под руку, и они медленно пошли через поле к спортзалу.
— Эй, Конг! — заорал я им вслед. — Если доберешься до занятий, передай от меня привет Билли Сарояну.
Остальные игроки собрались вокруг меня, включая и Плешивого с Баллардом, которые спустились с трибун. Только что я совершил героический поступок, а вокруг не оказалось ни одной прекрасной девушки!
— У кого-нибудь есть курить? — спросил я.
— У меня Честерфилд, — откликнулся Плешивый.
— Ты все куришь бабские сигаретки? — спросил я, вытягивая одну из пачки.
— Я тоже угощусь, — сказал Стейпен.
Мы стояли и курили.
— Может, продолжим игру? Народу у нас хватает, — предложил кто-то.
— На хуй, — сплюнул я. — Ненавижу спорт.
— Да уж, — сказал Стейпен, — Конга ты здорово уложил.
— Это точно, — поддержал Плешивый. — Я все видел. Одного только не понял.
— Чего это? — удивился Стейпен.
— Кто из них был садист.
— Ладно, — сказал я, — мне пора идти. Сегодня вечером в Кэгни классный фильм. Я иду со своей пиздой, — и двинулся через поле.
— Ты имеешь в виду свою правую ладошку? — крикнул мне вслед Плешивый.
— И правую, и левую, — бросил я через плечо.
Покинув поле, я обогнул здание химического факультета и вышел на главный двор. Повсюду на скамейках, поддеревьями, на лужайках сидели парни и девицы со своими книжками в разноцветных обложках-зеленых, голубых, коричневых. Студенты переговаривались друг с другом и задорно смеялись. Я перешел на другую сторону университетского городка, где была трамвайная остановка. Сел в трамвай «V», купил билет, прошел в конец вагона и сел, как всегда, на заднее сиденье.
58
Предвидя свое будущее, я частенько посещал район притонов и ночлежек, дабы быть готовым. Меня воротило от того, что я там наблюдал. В обитателях «дна», и в мужчинах, и в женщинах, не было ни отваги, ни куражу. Они жаждали того же, что и все остальные. Встречались там и явные психи, которые беспрепятственно разгуливали по улицам. Примечательная вещь — на пиках нищеты и богатства сумасшедшим часто позволяется обретаться совершенно свободно. Я и сам был не совсем нормален. С раннего детства я ощущал в себе что-то странное. Мне казалось, что я обречен быть убийцей, банковским грабителем, святым, насильником, монахом, отшельником. Мне нужно было какое-нибудь изолированное место, где бы я мог уединиться. Эта помойка вызывала отвращение. Тусклая жизнь нормального, среднего человека хуже, чем смерть. И казалось, что не существует никакой возможной альтернативы. Образование — просто обман. То нехитрое обучение, которое я позволил себе, сделало меня более подозрительным. Кто такие доктора, юристы, ученые? Это люди, которые добровольно лишили себя свободы думать и поступать как личности. Я вернулся в свою лачугу и откупорил бутылку.
Я сидел, пил и думал о самоубийстве. Но я чувствовал странную любовь к своему телу, к своей жизни. Покрытые рубцами и шрамами, они все же были моими. Я посматривал в зеркало и ухмылялся: если уж уходить, так с музыкой — прихватить с собой восемь или десять, или двадцать…
Был субботний декабрьский вечер. Я сидел в комнате и пил более обыкновенного, зажигая сигарету за сигаретой и думая о девушках, о городе, о работе, о грядущем. Мне было совсем не по душе то, что я видел впереди. Я не был ни мизантропом, ни женоненавистником, но мне нравилось одиночество. Хорошо сидеть себе где-нибудь в закутке, курить и попивать. Я всегда был лучшей компанией самому себе.
Тут я услышал радио в соседней комнате. Парень врубил его на полную громкость. Лилась отвратительная слащавая песенка о любви.
— Эй, приятель! — заорал я. — Сделай потише!
Никакого ответа.
Я заколотил по стене.
— Я СКАЗАЛ, СДЕЛАЙ ПОТИШЕ ЭТУ ХУЙНЮ!
Громкость не изменилась.
Я вышел в коридор и подошел к соседней двери. Я был в трусах. От моего удара ногой дверь с треском распахнулась. На кровати старый толстый мужик ебал немолодую жирную бабенку. Горел огарок свечи. Мужик был сверху. Он остановился, повернул голову и посмотрел на меня. Тут же из-под него выглянула и она. Гнездышко было очень мило украшено шторами и небольшим гобеленом.
— Ох, извините…
Я закрыл дверь и ретировался в свою комнату Я чувствовал себя ужасно. Бедные имеют право ебаться так, как им заблагорассудится. Секс, выпивка и, может быть, любовь — это все, что они имеют.
Я откинулся на своей раскладушке и налил вина. Дверь оставалась открытой. Сквозь нее вместе с лунным светом в комнату проникали звуки города: игровые автоматы, автомобили, проклятия, лай собак, радио… Мы все варимся в одном большом чане с дерьмом. И нет избавления. Мы вместе сходим с круга.
Небольшая кошечка приостановилась у двери и заглянула в комнату Глаза ее, освещенные луной, горели, как огонь. Чудесные глаза.
— Заходи, киса…
Я протянул руку, как если бы в ней был корм.
— Кис-кис-кис…
Кошка отвернулась и ушла.
Радио в соседней комнате смолкло.
Я допил вино и вышел в коридор, по-прежнему в трусах. Я подтянул их, поправил яйца и подошел к соседской двери. Замок был сломан, и дверь была чем-то подперта, вероятно, стулом.
Я негромко постучал.
Никакого ответа.
Я постучал еще раз.
Что-то зашевелилось. Затем дверь открылась.
Мужичок устало смотрел на меня. На его лице крупными складками висела печаль. От него только и остались-то что брови, усы да два печальных глаза.
— Извините, — сказал я, — ради Бога простите меня за то, что я наделал. Не заглянете ко мне со своей девушкой на пару стаканчиков?
