Ханья Янагихара - Маленькая жизнь
Он дома, в их квартире. С ним Виллем. Виллем привез домой еще одну статуэтку святого Джуда, которую они поселили на кухне; этот покрупнее, полый внутри, керамический, и на затылке у него прорезь, в которую в конце дня они ссыпают накопившуюся мелочь; они решили, что, когда святой заполнится, они купят и разопьют какое-нибудь очень хорошее вино, а потом начнут сначала.
Он еще этого не знает, но на протяжении грядущих лет он будет снова и снова проверять на прочность обеты Гарольда, будет штурмовать его обещания, чтобы узнать, так ли они железобетонны. Он будет делать это неосознанно – но все равно будет, потому что какая-то часть его так и не поверит Гарольду и Джулии, как бы он ни хотел этого, как бы ни уверял себя, что поверил, и всегда будет считать, что рано или поздно они от него устанут, что когда-нибудь они пожалеют, что с ним связались. И поэтому он станет их испытывать, чтобы в тот день, когда их отношения с неизбежностью подойдут к концу, он смог оглянуться назад и с уверенностью сказать, что он тому виной и, более того, что конкретный случай тому виной, и ему никогда не придется недоумевать или беспокоиться о том, что именно он сделал не так, что он мог бы исправить. Но это впереди. Сейчас его счастье безоблачно.
Вернувшись из Бостона, он в первую же субботу, как обычно, отправляется к Феликсу – мистер Бейкер попросил его прийти на несколько минут пораньше. После короткого разговора он спускается к мальчику, который ждет его в музыкальной гостиной, тренькая по клавишам.
– Так что, Феликс, – спрашивает он в перерыве, после музыки и латыни, но до немецкого и математики, – твой отец говорит, ты в следующем году поедешь в школу-интернат?
– Ага, – отвечает Феликс, уставившись на свои ноги. – В сентябре. Папа тоже там учился.
– Он мне сказал, да. И что ты об этом думаешь?
Феликс пожимает плечами.
– Не знаю, – говорит он наконец. – Папа говорит, вы меня за весну и лето подтянете.
– А как же, – обещает он. – Ты будешь такой подготовленный, что у них глаза на лоб полезут.
Голова Феликса по-прежнему опущена, но он видит, что верхняя часть его щек слегка дрогнула, и понимает, что мальчик улыбается – едва заметно.
Он не знает, что побуждает его сказать то, что он говорит. Он надеется, что сочувствие, но, может быть, это хвастовство, прилюдная демонстрация невероятных и дивных перемен, случившихся в его жизни за истекший месяц?
– Знаешь, Феликс, – говорит он, – у меня тоже не было никаких друзей – очень долго, я был уже гораздо старше тебя. – Он не столько видит, сколько чувствует, что Феликс встрепенулся и слушает. – Я тоже очень хотел друзей, – продолжает он, медленно, потому что хочет сказать правильные слова. – И все время думал: найду ли я их, и как, и когда? – Он проводит указательным пальцем по темной ореховой поверхности стола, по корешку учебника математики, по стакану с холодной водой. – А потом я пошел учиться в университет и там встретил людей, которые почему-то решили стать моими друзьями, и они научили меня… да в общем-то всему. Они сделали и до сих пор делают меня кем-то другим, лучше, чем я есть на самом деле. Ты сейчас не поймешь, что я имею в виду, но поймешь когда-нибудь: мне кажется, единственная хитрость дружбы – это найти людей, которые лучше тебя – не умнее, не круче, а добрее, благороднее, снисходительнее, – и ценить их за то, чему они тебя учат, и прислушиваться к ним, когда они говорят что-то о тебе, какими бы ужасными – или прекрасными – ни были их слова, и доверять им, а это труднее всего. Но и прекраснее всего тоже.
Они оба долго молчат, прислушиваясь к стуку метронома: он неисправен и иногда начинает стучать сам по себе, после того как его уже остановили.
– У тебя будут друзья, Феликс, – говорит он наконец. – Будут. И найти их будет не так сложно, а вот сохранить – это тяжелый труд, но, честное слово, он того стоит. Намного больше, чем, скажем, латынь.
И тут Феликс поднимает на него глаза и улыбается, и он улыбается в ответ.
– Понятно? – спрашивает он.
– Понятно, – отвечает Феликс, по-прежнему улыбаясь.
– Чем займемся теперь, немецким или математикой?
– Математикой, – говорит Феликс.
– Отличный выбор, – говорит он и придвигает к себе учебник математики. – Давай начнем с того, на чем в прошлый раз остановились.
И Феликс открывает нужную страницу, и урок начинается.
III
Пудра
1
На втором курсе их соседками по Худу оказались три лесбиянки с выпускного курса, которые играли в группе «Жиробасы» и почему-то прониклись любовью к Джей-Би (а затем, постепенно, и к Джуду, и к Виллему, и в конце концов, хоть и неохотно, к Малкольму). Со дня выпуска прошло пятнадцать лет, две из этих трех лесбиянок теперь стали парой и жили в Бруклине. Марта была специалистом по трудовому праву в некоммерческой организации, Франческа – художником-декоратором, и регулярно общался с ними только Джей-Би.
– Потрясающие новости! – сообщил им Джей-Би однажды в октябре, во время пятничного ужина. – Звонили бушвикские сучки – Эди приехала!
Так звали третью лесбиянку – крепко сбитую темпераментную американку корейского происхождения, которая жила между Сан-Франциско и Нью-Йорком и вечно меняла одну невероятную работу на другую: когда они виделись в последний раз, она уезжала в Грасс учиться на парфюмера, а за восемь месяцев до того закончила курсы афганской кухни.
– И что же тут такого потрясающего? – спросил Малкольм, который так до конца и не простил этой троице их необъяснимую к нему неприязнь.
– Ну… – начал Джей-Би и рассмеялся. – Она собралась менять пол и деятельность!
– Мужиком будет? – спросил Малкольм. – Да ну брось, Джей-Би. Уж сколько лет мы ее знаем, и за это время она не выказала ни единого признака гендерной дисфории.
После того как бывший коллега Малкольма в прошлом году сменил пол, Малкольм стал считать себя экспертом по этому вопросу и однажды долго отчитывал их за невежество и нетерпимость, пока Джей-Би не сорвался на него: «Господи, Малкольм, да я транс покруче Доминика, что бы он там ни сделал!»
– Ну, в общем, дела такие, – продолжил Джей-Би, – и сучки поэтому в честь нее закатывают вечеринку у себя дома и зовут нас всех.
Все застонали.
– Джей-Би, мне через месяц с небольшим уезжать в Лондон, и у меня дел по уши, – начал отнекиваться Виллем. – Я не могу целый вечер проторчать в Бушвике, выслушивая нытье Эди Ким.
– Ты должен пойти! – взвизгнул Джей-Би. – О тебе они отдельно спрашивали! Франческа пригласила какую-то девушку, которая когда-то с тобой познакомилась и теперь хочет еще раз увидеться. Если не пойдешь, они подумают, что ты теперь такой модный, что и знаться с ними не хочешь. И там будет куча народу, с кем мы тыщу лет не виделись…
