Ханья Янагихара - Маленькая жизнь
– Погодите, у меня же тоже кое-что есть, – Виллем, направляется к спальне и возвращается оттуда с деревянной фигуркой высотой дюймов в восемнадцать, которая изображает бородатого человека в одеянии василькового цвета и со сполохом огня вокруг рыжеватых волос, похожим на капюшон кобры; правую руку он держит наискось на груди, левая опущена.
– Это еще что за хрен? – спрашивает Джей-Би.
– Это не хрен, – отвечает Виллем, – а святой Джуд – Иуда, – только не тот Иуда, а Иуда Фаддей. – Он ставит святого на кофейный столик, поворачивает лицом к Джулии и Гарольду. – Я его нашел в маленькой антикварной лавке в Бухаресте, – объясняет он им. – Говорят, конец девятнадцатого века, но бог его знает, может, просто деревенская резьба. Мне он приглянулся. Он красивый и статный, точно как наш Джуд.
– Да, пожалуй, – говорит Гарольд, поднимая статуэтку и рассматривая ее. Он трогает складки одеяния, огненный венец. – Почему у него голова горит?
– Огонь – символ того, что в Духов день на него снизошел Святой Дух, – слышит он собственный голос. Эти сведения, которыми полон погреб его мозга, всегда где-то поблизости. – Он был одним из апостолов.
– Откуда ты знаешь? – спрашивает Малкольм, а Виллем, который сел рядом, прикасается к его руке.
– Еще бы тебе не знать, – тихо говорит Виллем. – Я вечно забываю.
И он чувствует прилив благодарности к Виллему, но не потому, что он вспомнил, а потому, что забыл.
– Святой покровитель безнадежных дел, – добавляет Джулия, взяв статуэтку из рук Гарольда, и он сразу же вспоминает слова: «Молись за нас, святой Иуда Фаддей, помощник и защитник безнадежных, молись за нас», – в детские годы это была его последняя молитва перед сном, и только став старше, он испытал стыд за свое имя, за то, как оно представляло его миру, и задумался, не нарочно ли братья снабдили его таким клеймом, ведь что еще это могло быть, как не издевательство, не диагноз, не предсказание. И все же иногда имя казалось ему по-настоящему своим, и хотя бывали ситуации, когда он мог, даже должен был его сменить, он так никогда этого и не сделал.
– Виллем, спасибо, – говорит Джулия. – Он мне очень нравится.
– Мне тоже, – говорит Гарольд. – Ребята, вы такие молодцы.
Он тоже принес подарок для Гарольда и Джулии, но чем дальше, тем больше ему кажется, что подарок получился мелкий и дурацкий. Много лет назад Гарольд обмолвился, что они с Джулией слушали цикл ранних песен Шуберта в Вене, в свой медовый месяц. Но Гарольд не помнил, какие им нравились больше всего, поэтому он составил собственный список и дополнил его любимыми камерными произведениями других композиторов, в основном Баха и Моцарта, а потом арендовал небольшую студию звукозаписи и записал диск с собственным исполнением этих песен: раз в несколько месяцев Гарольд просит его спеть для них, он всегда стесняется и отказывается. Но теперь такой подарок кажется ему неправильным, показным, непристойно хвастливым, и он стыдится собственной наглости, но и выбросить диск не может. Поэтому, когда все встают, потягиваются, желают друг другу спокойной ночи, он тайком запихивает диск и письма, адресованные Гарольду и Джулии, между двумя книгами – потрепанным «Здравым смыслом» и разваливающимся «Белым шумом» – на нижней полке, где все это может десятилетиями пролежать, не привлекая внимания.
Обычно Виллем ночует с Джей-Би в кабинете наверху, потому что кроме него никто не в состоянии выдержать храп Джей-Би, а с ним, внизу, ложится Малкольм. Но в этот вечер, когда все разбредаются спать, Малкольм сам говорит, что отправится с Джей-Би, чтобы они с Виллемом могли еще поболтать.
– Пока, голубки! – кричит им сверху Джей-Би.
Укладываясь, Виллем рассказывает ему истории со съемок: про актрису, игравшую главную роль, которая потела так сильно, что приходилось пудрить ей лицо после каждых двух дублей; про актера, который играл вторую главную роль, дьявола, и постоянно подлизывался к техникам – покупал им пиво, предлагал сыграть в футбол, – а потом забыл свои реплики и устроил истерику; про девятилетнего британского мальчика, игравшего сына героини, который возле стола с закусками на площадке сообщил Виллему, что не стоит есть крекеры, ведь это просто пустые калории, он разве не боится растолстеть? Виллем говорит не умолкая и смеется, даже пока чистит зубы и умывается.
Но когда свет погашен и они оба лежат в темноте, он на кровати, Виллем на диване (попытка заставить Виллема лечь на кровати не удалась), Виллем мягко говорит:
– Квартирка вычищена, аж сверкает.
– Я знаю, – отвечает он, передергиваясь. – Прости.
– Брось, – говорит Виллем. – А что, Джуд, так все было плохо?
Тут он понимает, что Энди рассказал Виллему по крайней мере что-то, и решает отвечать честно.
– Было так себе, – соглашается он, но потом добавляет, не желая вызывать у Виллема чувство вины, – но совсем ужасно не было.
Они замолкают на некоторое время.
– Жалко, что меня не было рядом, – говорит Виллем.
– Ты был рядом, – возражает он. – Но я по тебе скучал, Виллем.
Виллем отвечает, очень тихо:
– Я тоже скучал по тебе.
– Спасибо, что приехал.
– Как же я мог не приехать, Джуди, – говорит Виллем из другого конца комнаты. – Я бы приехал, невзирая ни на что.
Он молчит, впитывая это обещание, запоминая его, чтобы думать о нем в минуты, когда оно окажется особенно нужным.
– Как по-твоему, нормально все прошло? – спрашивает он.
– Издеваешься? – отзывается Виллем, и он слышит, что тот выпрямился и сел. – Ты видел, какое у Гарольда было лицо? Он выглядел так, как будто партия зеленых впервые провела своего кандидата в президенты, Вторую поправку отменили, а «Бостон Ред Сокс» причислили к лику святых, и все это в один день.
Он смеется:
– Правда?
– Точно. Он был очень, очень счастлив, Джуд. Он любит тебя.
Он улыбается в темноту. Он хочет, чтобы Виллем повторял все это снова и снова, чтобы поток обещаний и уверений никогда не кончался, но он понимает, что это эгоистично, поэтому меняет тему, и они болтают о всяких мелочах и пустяках, а потом засыпают – сначала Виллем, потом он.
Неделю спустя его эйфория сменяется чувством удовлетворенного покоя. Всю прошлую неделю он спал беспробудным сном и видел сны не о прошлом, а о настоящем: глупые – о работе, солнечно-абсурдные – о друзьях. Впервые за целую неделю за те почти уже двадцать лет, что он режет себя, он не просыпается посреди ночи с желанием схватиться за бритву. Он осмеливается думать: вдруг он излечился? Может быть, он нуждался именно в этом и теперь, когда оно случилось, ему лучше. Он чувствует себя прекрасно, как другой человек – не увечный, здоровый, спокойный. У него есть родители, и время от времени мысль об этом так переполняет его, что он представляет себе ее физически воплощенной, как будто эти слова написаны сияющим золотом у него на груди.
