Джоди Пиколт - Одинокий волк
Благодарю вас, — говорит Джо. — Свидетель ваш.
Циркония обнимает Кару за плечи. Она не убирает руку, даже не встает, когда задает нейрохирургу вопрос:
Вы можете утверждать без всяких обоснованных сомнений, что у мистера Уоррена отсутствует когнитивная функция?
Наоборот, я могу утверждать, что когнитивная функция у него сохранилась. Мы видим это по энцефалограмме. Но я также могу утверждать, что другие повреждения ствола головного мозга лишают его способности этой функцией воспользоваться.
Существуют ли объективные научные методы, прибегнув к которым, вы могли бы определить, было движение глаз мистера Уоррена осознанным или нет? Пытался ли он вступить в контакт?
Нет.
Следовательно, сейчас вы, по сути, читаете мысли.
Доктор Сент-Клер удивленно изгибает бровь.
Скажу откровенно, мисс Нотч, — отвечает он, — это моя специальность.
Когда судья объявляет небольшой перерыв, прежде чем заслушать показания Хелен Бед, временного опекуна, я подхожу к Каре. Ее адвокат держит пару больничных носков, которые улучшают кровообращение, — такие надевала медсестра на ноги отцу.
Это все, что удалось найти? — спрашивает Циркония.
Кара кивает.
Я не знаю, куда они дели одежду, которая была на нем во время аварии.
Адвокат сжимает носки в кулаке и закрывает глаза.
У меня ничего нет, — говорит она.
Это ведь хорошо, правда? — уточняет Кара.
Как сказать... Это точно не плохо. Это означает, что он еще не перешел в мир иной. Но еще это может означать, что у меня лучше получается с животными, чем с людьми.
Прошу прощения, — вмешиваюсь я. — Я могу поговорить с сестрой?
И Циркония, и мама смотрят на Кару, оставляя выбор за ней. Она кивает. Женщины удаляются по проходу, оставляя нас одних за столом.
Я ничего не придумывала, — уверяет Кара.
Знаю. Я тебе верю.
И мне плевать на то, что доктор Сент-Клер считает, что с точки зрения медицины это ничего не значит. Для меня это значит многое.
Я смотрю на сестру.
Я тут подумал... А вдруг это уже происходило, когда мы оба были в зале суда? Я хочу сказать, это длилось всего лишь минуту — короткий промежуток времени. А вдруг он открывал глаза, а тебя просто не было рядом, и ты ничего не видела?
Может быть, такое случалось уже не раз, — соглашается Кара.
А может и нет. — Мой голос становится мягче. — Я пытаюсь сказать: я очень рад, что ты оказалась в этот момент рядом.
Кара долго смотрит на меня. У нее глаза такого же цвета, как мои. Как я раньше этого не замечал? Она хватает меня за руку.
Эдвард, а если мы договоримся принимать решение вместе? Если подойдем к судье и скажем, что нет нужды выбирать между нами?
Я убираю руку.
Но у нас по-прежнему разные цели.
Она недоуменно смотрит на меня.
Ты хочешь сказать, что даже после того, как ты узнал, что папа открыл глаза, ты все равно хочешь отключить его от аппарата?
Ты же слышала, что сказал врач. Это всего лишь рефлекс, а не реакция. Как икота. Он не может это контролировать. Кара, он бы даже глаза не смог открыть, если бы за него не дышал этот аппарат. — Я качаю головой. — Я тоже хочу верить, что это больше, чем рефлекс. Но с наукой не поспоришь.
Она съеживается в кресле.
Как ты можешь так поступать со мной?
Как поступать?
Заставить меня поверить, что мы на одной стороне, а потом разбить надежды.
Это мой долг, — отвечаю я.
Разрушить мою жизнь?
Нет. Разозлить тебя, заставить возмущаться. Залезть тебе под кожу. Обращаться с тобой так, как никто другой. — Я встаю. — В общем, быть твоим братом.
ЛЮК
Когда абенаки рассказывают истории, существует несколько присказок. Можно сказать: «Waji mjassaik» — «В начале». Или так: «N'dalgommek» — «Весь мой рассказ». Или начать с извинения: «Anhaldamawikw kassi palilawaliakw». Что означает: «Прости меня за все плохое, что я сделал тебе в этом году».
Любая из этих присказок годится, когда я возвращаюсь в мир людей.
И даже несмотря на то, что я медленно привыкал к звукам и запахам, перестал прятаться всякий раз, когда за углом ревела машина, и есть руками, моя жизнь в дикой природе время от времени еще давала о себе знать. Когда живешь, словно ходишь по натянутому канату и нет страховочной сетки, трудно снова научиться ходить по твердой земле. Я не мог заглушить остро отточенные инстинкты, которые развились у меня в мире волков. Если моя семья куда-то выходила, даже в «Макдоналдс», я становился так, чтобы находиться между своими детьми и остальными посетителями заведения. Я отворачивался от них, когда они ели гамбургеры, потому что если повернусь, то могу не заметить угрозу.
Когда моя дочь привела домой школьную подружку и она осталась у нас ночевать, я застал себя за тем, что обыскиваю розовую сумку из бобрика двенадцатилетней девочки, чтобы убедиться, что там нет ничего, что могло бы таить угрозу для Кары. Когда Эдвард ездил в школу, я иногда следовал за ним в грузовике, чтобы убедиться, что он добрался туда без происшествий. Когда Джорджи собиралась выйти из дому, я подробно расспрашивал, куда она собралась, потому что постоянно жил в страхе, что с ней может что-нибудь случиться, а меня не окажется рядом и я не смогу прийти ей на помощь. Я вел себя, как солдат, который в каждой ситуации видит опасность и знает, что плохое рядом, только протяни руку. По-настоящему я был счастлив лишь тогда, когда мы все вместе сидели, запершись, дома.
Первое слово, которое я выучил на языке абенаки, было «Bitawbagok» — так они называли озеро Шамплейн. Буквально это означает «вода между». Когда я вернулся из Квебека, я придумал себе новый адрес: Bitawkdakinna. Я не очень хорошо владею языком абенаки и точно не знаю, есть ли такое слово, но в моем понимании оно означает «между мирами».
Я стал мостом между миром природы и миром людей. Я пытался найти место в обоих, но не принадлежал ни к одному из них. Половина моего сердца принадлежала диким волкам, другая половина — моей семье.
Если вы не сильны в математике, скажу: никто не может жить с половинкой сердца.
ХЕЛЕН БЕД
Ваша честь!
Меня зовут Хелен Бед.
Я поверенный в делах и опекун государственной опекунской конторы Нью-Гэмпшира. Я занимаюсь юриспруденцией уже пятнадцать лет. А десять лет до этого работала дипломированной медсестрой. За эти годы я являлась временным или постоянным опекуном более чем в двухстах пятидесяти случаях.
Когда мне поручили это дело, я, принимая во внимание безотлагательную природу дела, тут же поговорила с заинтересованными сторонами. Медперсонал больницы «Бересфорд Мемориал» сообщил мне, в сущности, то, что сегодня уже озвучил доктор Сент-Клер. Шансы на то, что мистер Уоррен поправится, минимальны или равны нулю. То, что он сегодня открыл глаза, может казаться убедительным доказательством для Кары, но мой медицинский опыт и показания доктора Сент-Клера лишь подтверждают неутешительный факт, что это, вероятнее всего, неосознанный рефлекс, который не является демонстрацией того, что к больному вернулось сознание.
Готовясь к сегодняшнему слушанию, я побеседовала с Карой и Эдвардом Уорренами. И сын, и дочь очень любят отца, несмотря на расхождения в вопросах дальнейшего лечения и прогнозов на выздоровление. Для семнадцатилетней Кары главным в жизни был отец. Он — центр солнечной системы ее жизни. Их связывали необычайно близкие отношения, как обычно бывает с детьми, чьи родители в разводе. Не сомневаюсь, что Кара взяла на себя взрослую ответственность, учитывая уникальный стиль жизни ее отца и его работу. Тем не менее вынуждена заметить, что сейчас она оперирует эмоциями и трезво не оценивает ситуацию. По причине своего нынешнего эмоционального состояния, своего физического состояния после аварии она не способна реально воспринимать состояние, в котором находится ее отец. Причем абсолютно неважно, кто описывает ей эту реальность: брат, лечащие врачи или социальный работник в больнице. И мне кажется, все дело в чувстве вины, которое и оказывает влияние на ее страстное желание любой ценой сохранить отцу жизнь. Меня очень трогает ее искренняя надежда на выздоровление отца, но я отношу это на счет ее возрастной незрелости — в свои семнадцать лет она не может принять правду, потому что не хочет в нее верить.
Эдвард — единственный живой родственник мистера Уоррена, достигший совершеннолетия. Хотя он смог представить письменный документ за подписью отца, в котором мистер Уоррен назвал его своим опекуном, это менее значимо для меня, чем тот факт, что из двух детей именно Эдвард имел откровенный разговор с отцом о том, как поступить в подобной ситуации. Тем не менее он шесть лет не видел отца, и некоторые подробности, которые открылись в ходе этого процесса, объясняют его решение бросить семью, когда ему было всего восемнадцать. Мне кажется, Эдварду все еще довольно тяжело отделить злость на отца от происходящих в настоящее время событий, что и привело к поспешному решению, которое он принял, не посоветовавшись с сестрой. И к еще более спонтанному решению — взять дело в свои руки, когда процедура отключения от аппарата пошла не по плану. Эдварду в этом тоже еще необходимо подрасти. Может возникнуть вопрос: учитывая его склонность к импульсивным поступкам, хорошо ли он на самом деле обдумал желание отца?
