Елена Чижова - Преступница
В четверг позвонил Успенский. Трезвым голосом он сообщил, что комиссия заседала в среду: "Завтра можешь приходить". - "Но я..." - "Знаю, - он оборвал жестко. - Нурбек Хайсерович ввел меня в курс дела. Странно, что не ты. Ладно, об этом - после. Теперь самое важное: с ними я договорился. Нурбек обещал: по-настоящему ход делу не дадут. Тебе позволят закончить, на вечернем. Там другая программа, какие-то несоответствия - придется срочно досдать. Закончишь, будем думать дальше. Кстати, ты уже вычислила, кто?" "Зачем?" - Маша спросила, пытаясь выиграть время. Успенский усмехнулся. На решение отводились секунды, но тень Нурбека стояла рядом. За эти дни Маша научилась отвечать.
Вопрос, который задал Успенский, был главным. Предшествующие рассуждения имели единственную цель - ошеломить. Успенский ждал. Как в детском калейдоскопе, мысли блеснули и замерли - Маша увидела весь рисунок. Назови она Валино имя, следующим шагом он потребует, чтобы она положила жизнь на то, чтобы отомстить. "Да, - Маша ответила, - летом ко мне приезжала немка. Ее семью выслали. До войны они жили в моей квартире". Маша рассчитала правильно: он молчал. За немкой, высланной из города, Успенский признавал право на месть.
"Я хочу спросить.... - Маша переждала молчание. - Вы сказали, что договорились с ними. Надо полагать, что-то они потребовали взамен?" - "На их месте я потребовал бы большего, - опять он усмехнулся. - Ладно. Не телефонный разговор". - "А что, могут подслушать? - Маша скривилась презрительно. - Интересно, что новенького они узнают из того, что до сих пор не узнали?" На том конце Успенский издал звук, похожий на лай: "Кафедру. Нурбек потребовал кафедру". - "И вы... согласились?" - Она положила руку на горло. Судорога, пережавшая связки, мешала говорить. Ясно, как будто он стоял рядом, Маша видела осклабившийся рот. "Но вы, вы говорили, всю жизнь..." - "Говорил. И сейчас говорю: здесь надо добиться многого, чтобы в случае чего, было чем пожертвовать. Не надо, - ей показалось, он видит слезы, - в моем случае жертвенность не стоит преувеличивать: эту задачу они решили бы все равно - рано или поздно". - "Нет, - Маша сказала, - ничего бы они не решили. Против вас у них не было свидетелей". Может, ей только показалось, но Успенский снова усмехнулся.
Положив трубку, Маша съежилась у телефона. Жертва, которую он принес, была человеческой. Никогда никакой волк не стал бы жертвовать собой. Успенский сказал, не стоит преувеличивать, но именно этим словам Маша отказывалась верить. Волк, тотем ее племени, не имел права поступать как человек.
"Нет. Не так", - она начинала заново. Профессор достиг всего, что поставил себе целью. Это стало его капиталом. Им - советским эквивалентом денег - Успенский заплатил Нурбеку. Мысль складывалась медленно. Подобно паутине, она сплеталась из обрывков разговоров, которые вел профессор. Когда-то давно, предугадывая заранее, он выбрал именно ее. Волчьим носом Успенский унюхал в ней главное: рано или поздно зайдет в тупик. Словно дикий зверь, спасающий детеныша, он - ради своей науки - готовился принести себя в жертву, чтобы, связав ее раз и навсегда, наставить на путь, которым прошел сам. В конце пути, в свой черед достигнув всех поставленных целей, она должна будет - ради продолжения науки - выбрать нового детеныша, чтобы принести себя в жертву и спасти. Этот путь он считал заменой естественного, который палачи, пришедшие к власти, пресекли раз и навсегда.
Картины будущего щелкали черно-белыми кадрами: по ступеням, сбитым множеством ног, Маша шла вверх по лестнице, на вершине которой сияла докторская диссертация - ее будущий основной капитал. Решение, минуту назад казавшееся трудным, стало простым.
"Слушаю", - профессор отозвался бесцветным голосом. Она сказала: "То, что вы предлагаете, - невозможно. На вечернем я учиться не стану - много чести". Будь он не волком - человеком, она не нашла бы сил отказать. "Дура, - Успенский отозвался глухо. - Захочешь исправить - будет поздно". - "Не захочу". Забытый восторг дрожал в ее груди: так она была счастлива лишь однажды - в день поступления.
Маша вошла к себе и затворила дверь. Двор гомонил детскими голосами. Сквозь приоткрытую форточку они проникали беспрепятственно. Детские шапочки, похожие на цветные шары, катались по асфальту. Из подворотни тянуло гарью: в третьем дворе тлела помойка. Она загоралась регулярно, но красные машины не торопились. Считалось, что такие очаги прогорают сами собой.
Дети играли в классы. Скрежет железной битки долетал до верхних этажей. Терзаться нечем - Нева, вышедшая из берегов, слизнула бессмысленные годы. То, что случилось, относится к чужой жизни: кафедра, Нурбек, комиссия. Пусть боятся те, кто жаждет нажить капитал. Дура, она вспомнила, дура, и усмехнулась, передернув рот.
Дворовые крики становились слышнее. Запах гари, проникавший в комнату, забирался во все углы. Потянувшись к форточке, она выглянула в окно. Внизу назревала драка. Разбившись на два лагеря, дети стояли - стенка на стенку. Девочка, одетая в синее пальтишко, замахивалась биткой. Полная песка, она была тяжелой, как камень. Размахнувшись неловко, девочка разжала кулак. Дети, стоявшие напротив, колыхнулись испуганно. "Эй, вы! Сейчас же прекратите!" - Маша крикнула в форточку. Приняв за родительский окрик, дети сомкнули ряды. Глаза, разгоряченные ссорой, шарили по окнам. Ошибка. Родители, которых стоило бояться, только что вернулись с работы. Поужинав, они смотрели телевизор. Синяя девочка подняла битку.
Что-то, упущенное во сне, поднималось с колодезного дна. Битка, брошенная в воду, расходилась кругами. Круги ширились, захватывая и сон, и явь. Здесь, в нехорошей яви, случилось что-то, похожее на сон. Осторожно прикрыв форточку, Маша вспомнила: и здесь, и там своим спасением она обязана пауку.
Паук, спасший от разъяренной толпы, повернул вспять ее реку, которую она - своей глупой хитростью - направила в чужие берега. Доносом, написанным в паучью славу, совершился спасительный крен, а значит, именно за это она должна быть ему благодарна. Единственный, он рассудил правильно, словно с самого рождения знал ее правильный путь. События последних лет обретали новое качество - осенялись дальновидностью паука. Поступление, больница, комната - на всем лежала печать его игривого внимания: пресыщенный всеобщей покорностью, паук следил за ней свысока. Здесь, где больше не с кем по-человечески, ни один волос не падает помимо его воли.
Странное чувство шевелилось под сердцем: он, пристально следящий за всеми, выбрал именно ее. Как бы то ни было, профессор договорился с Нурбеком. В этой стране все договариваются. Если так, не все потеряно. Главное - договориться с пауком.
Едва смиряя пляшущие ноги, Маша шагала по комнате. Жизнь начиналась заново. То, что случилось раньше, - не в счет. Родители, брат, профессор - все канули в прошлое. Маша оглядывала остаток: Юлий - единственный, не втянутый в игру. Паучьи глаза выпустили его из виду, проглядели, скользнули мимо. "Нет, - Маша думала, - нет. Ошибки быть не может. Этим глазам не занимать зоркости". Здесь он готов договариваться. Профессор сказал: Нурбек мог потребовать большего. Но не потребовал. Паук справедлив по-своему: все, что хотел, он и так уже отнял, а значит, большего вряд ли потребует с нее.
Несмотря на поздний час, автобусы шли вереницей. Сойдя на остановке, Маша двинулась через пустырь. В ряду пятиэтажек, выстроенных в шеренгу, его корпус был третьим. Под ногами чавкала слякоть. Где-то рядом бежала асфальтовая дорожка, по которой, волоча ворованные книги, она шла в прошлый раз. Вдалеке, над зубцами точечного дома, тускло горели буквы. Их закрепили с торца, так что лозунг, в который они складывались, с этой стороны не читался. Для гостей, попадавших в этот район, они играли роль маяка, к которому, меся непролазную грязь, следовало стремиться.
У парадной Маша тщательно очистила ноги - глинистые комки прилипли к подошвам. Перед дверью она помедлила: из квартиры слышались голоса. Один принадлежал Юлию. Он был усталым и негромким - увещевающим. Другой, женский, отвечал отрывисто и резко. Маша прислушалась - нет, не мать.
Юлий, одетый не по-домашнему, вырос на пороге. "Я..." - она начала неловко. Мысли путались. Юлий не торопился приглашать. Из-за его плеча глядела темноволосая девушка. Смутно Маша помнила ее черты. Не проронив ни слова, девушка скрылась в глубине квартиры. Маша поймала его растерянный взгляд.
Вежливость взяла верх. Он потупился и отступил. "Я..." - Маша начала снова. Виноватое выражение не сходило с его лица. "Вы разденетесь?" - глаза избегали встречи. Она кивнула и взялась за пуговицы пальто.
Девушка сидела на диване, поджав под себя ноги. Маленькие ступни, обтянутые капроном, выбивались из-под юбки. При Машином появлении она спустила ноги и дернула диванную подушку. "Поставлю чайник". - Юлий вышел стремительно. Пальцы, украшенные серебром, терзали бахрому. Девушка глядела в сторону, словно гостья, явившаяся неожиданно, нарушала ее владения. Юлий вернулся, и темноволосая поднялась. Она вышла из комнаты решительно, как будто Юлий сменил ее на посту.
