Хербьёрг Вассму - Стакан молока, пожалуйста
— Помнить, ты говорил о твоя мать? Ты не должен стать таким же, как твой отец! Который уйти, — сказала она.
Артур остановился в дверях, словно что–то забыл. Потом поставил сумку на пол, подошел к Дорте, опустив голову, и толкнул ее с такой силой, что она упала на стол, а с него — на пол. Некоторое время он смотрел на нее, словно не понимая, что за существо валяется у его ног.
Неожиданно она почувствовала, что ее тело больше не хочет ждать. Она лежала на полу, а у нее перед глазами летел матовый звездный дождь. Будто делая последнюю попытку освободиться, Дорте с ненавистью посмотрела на Артура, вложив все силы в одну мысль: «Ударь! Осмелься! Убей меня!» Но Артур не умел читать мысли.
— Никогда не говори мне об этом! Вообще не смей со мной разговаривать! Шлюха! — выдохнул он. Потом схватил сумку и уставился на торчащую из нее елочку.
Лежа на полу, Дорте смотрела ему в лицо. Его глаза метались по комнате, но сам он не двигался. Неожиданно он одним рывком выхватил елочку из сумки. Один серебряный шарик упал на пол. Он не разбился, но закатился под кровать и исчез. Елочка дрожала всеми своими пластмассовыми иголками рядом с головой Дорте.
— Какой же я дурак! Купил елочку и размечтался! Можешь оставить ее себе. Счастливого Рождества!
Когда он ушел, она встала и поставила елочку в угол возле окна.
Дорте решила постучаться к Юлии до того, как начнет мыть лестницу. Комната у Юлии была маленькая, но более теплая, чем подвал Дорте. Вообще–то им разрешалось разговаривать друг с другом только в присутствии Вахты, но попытаться стоило. Через секунду Дорте услыхала за дверью шаги.
— Это я. Дорте, — шепнула она.
— Я не могу открыть, меня заперли. — Голос у Юлии был такой, будто она всю ночь не спала.
— Почему?
— Потому что я разбушевалась. Я не могу принимать по двенадцать клиентов в день. Я больна!
— Кто тебя запер?
— Не знаю. Заперли, и все. Меня не выпускают даже в уборную, говорят: делай в ведро!
Дорте проговорила в щель двери то, во что сама плохо верила:
— Ты скоро выйдешь отсюда! Честное слово! Я попрошу Вахту нас выпустить. — Ей пришло в голову, что примерно так же мать разговаривала с Богом. Просто утешала себя.
— Не уходи от меня! — всхлипнула Юлия. Но Дорте услышала внизу кашель Вахты и не посмела ответить. Вскоре на лестнице послышались шаги, и она беззвучно поднялась на темную площадку верхнего этажа. Здесь, наверху, она никогда не мыла. В этом не было необходимости, потому что тут никто не жил. Артур говорил что–то про чердак, где сушат белье?
Было очень темно. Дорте держалась за перила, не выпуская из рук сумку, которую всегда носила с собой. Она надеялась, что Вахта не удивится, найдя на третьем этаже только швабру с ведром без самой Дорте. Лестница упиралась в стену. В ней была дверь. Дорте прислушалась к шагам Вахты, но все было тихо. Она нажала на ручку, и дверь, всхлипнув, отворилась.
Ее встретил ослепительный свет и холод. Она стояла на покрытой снегом террасе с перилами. Терраса была очень большая. Кругом, как колонны со снежными шапками, высились трубы, на всех крышах вдали рядами стояли телевизионные антенны. У Дорте появилось чувство, будто она находится в космическом корабле. Если я выйду на крышу, в снегу останутся следы, и кто–нибудь поймет, что я нашла незапертую дверь, подумала она и не сдвинулась с места. Зимой воспользоваться этой дверью все равно нельзя. До земли — пять этажей. Зато здесь можно смотреть на небо и вдыхать свежий воздух. В двери был французский замок. Если дверь захлопнется, пока она стоит на крыше, ей уже никогда не попасть обратно.
Вскоре она спустилась и начала мыть лестницу. Было слышно, как Вахта разговаривает с Юлией у той в комнате. Вскоре Вахта вышла оттуда с ведром в руке, бранясь, что ей приходится быть прислугой у шлюхи. Дорте сделала вид, будто ничего не слышала. Но когда Вахта отошла, она на мгновение увидела в дверях лицо Юлии. Раны у Юлии еще не зажили, но все–таки к ней уже посылали клиентов. Вахта сунула ведро в комнату и пробурчала, что она тут ни при чем, она против того, чтобы с людьми так обращались.
— Можно мне навестить Юлию? — умоляющим голосом спросила Дорте. Но Вахта помотала головой и дрожащим пальцем указала ей на ведро.
Дорте плыла через реку к застекленной веранде дяди Иосифа, потому что обещала почитать ему вслух. Она не знала, где лучше выйти на берег, и боялась, что кто–нибудь увидит ее голой. Одежда лежала в корзинке, крепко привязанной к голове собачьей цепью. Все выглядело как обычно, оставалось только позволить себе утонуть. Но не успела вода сомкнуться над ее головой, как она открыла глаза. От сознания, что это был сон, все погрузилось в пустоту. Тоска по дому охватила Дорте от ступней до макушки. Эта тоска была не словом, а недугом. От нее у Дорте пересохло во рту и тело покрылось липким потом.
Спустя какое–то время, когда свет сменился темнотой и потом снова стало немного светлее, ей пришло в голову, что она могла бы лечь на живот и выдавить из себя того, кто там сидит. Она пыталась убедить себя, что тогда все наладится. Но понимала, что обманывает себя. Все станет еще хуже.
Снег залепил окно. Дневной свет почти не проникал в комнату. Звуки шагов доносились с улицы, но были глуше обычного. Мягче. Как–то круглее. Дорте слышала, что на улице рядом с ее окном курят рабочие, но она их не видела. Только слышала грубые голоса и раскаты смеха, то затихавшие, то усиливающиеся вновь. Казалось, что рабочие стоят там всегда, что уходит только время. Гудки автомобилей звучали будто сквозь вату. Потом Дорте услыхала мелодичную жалобу поезда, который Артур называл трамваем. По ночам трамвай не ходил. Услышав его рано утром, она понимала, что горожане начали новый день. Иногда трамвай тяжело стонал, словно предупреждая, что не справится с поворотом. Иногда он протяжно взвизгивал и звенел. Наверное, кто–то стоял у него на пути и не давал проехать. Дорте смутно помнила, что она много раз залезала на стул и прижималась лицом к стеклу, чтобы хоть мельком увидеть трамвай. Но это было давно. Теперь она была погребена под снегом.
Тяжелым и одновременно прозрачным. Ее тело было домом, в котором что–то происходило, что ей не подчинялось. Там жил некто, пытавшийся вытеснить ее и завладеть всем в одиночку. Иногда он брыкался, а сейчас давил так, что ей захотелось помочиться. Неожиданно резкая боль резанула ее по бедрам и паху. Она встала, держа живот обеими руками. Потом схватила серого слоника и начала ходить по комнате. От кровати к окну, от окна к двери чулана, к кухонному шкафчику и обратно к окну. Кружила в темноте и говорила в пространство. Руки взлетали, как крылья ослабевшей мельницы, и серый слоник беспомощно висел, уцепившись хоботом за палец.
— Пресвятая Богородица, Матерь Божия! Мне с этим не справиться. Я не могу ни оставаться здесь, ни попытаться уйти отсюда. Не могу ни родить ребенка, ни жить с ним в этом доме.
— Алло? — услышала она Улава, на этот раз это был он сам, а не его телефонный голос. Она глотнула воздуха и попыталась вспомнить все слова, который выучила специально для этого разговора. Начала с того, что она решилась и расскажет все, что ей известно. Что Бьярне бьет их, что Юлия больна, она заперта в своей комнате и не может принимать каждый день по двенадцать клиентов. Кроме того, здесь есть еще и другие девушки, с которыми она не разговаривала. И ребенок… — Она замолчала, не зная, понял ли он ее.
Сперва он просто молчал. Потом начал лихорадочно задавать вопросы. Но поскольку она к этому не подготовилась, то не могла найти слов.
— Ты не можешь рожать там, в подвале, — сказал он наконец, как будто она сама этого не знала. В ответ Дорте что–то пролепетала. На минуту он замолчал, а потом сказал, что поможет ей оттуда выбраться. Она мысленно увидела его светлую шевелюру и то, как он стоит, прижав телефон к уху.
— Спасибо! Только быть осторожен, или они нас убить! И ребенок..
— Я позвоню, как только придумаю, что можно сделать.
— Нет! Кто–то услышать! — быстро сказала она.
Когда она спрятала телефон в сумку, боль в животе прошла. Дорте подошла к холодильнику, она решила согреть молока. Не важно, что у нее нет меда. В ту же минуту острые когти впились ей в низ живота и заставили согнуться вдвое. Она легла на тахту. Крепко прижала руки к животу и стала глубоко дышать.
Постепенно ей стало лучше, и она налила себе стакан молока. Пока она пила, по ногам у нее что–то потекло. Сначала оно было теплое, и это еще можно было выдержать. Потом достигло щиколоток и закапало на пол, теперь оно кололо ступни ледяными иголками. Когда когти снова впились в нее, она отставила стакан.
В коридорах и на лестнице было тихо. Мимо окна тоже никто не шел. Она взяла сумку на тахту, достала телефон и набрала номер Улава. Послушав недолго гудки, она поняла, что ей никто не ответит. Елочка Артура стояла в углу на подставке, сделанной в форме креста. Дорте стало холодно. Когти то впивались в нее, то отпускали. Между тем она чувствовала себя даже неплохо. Она переодела трусики, нашла чистые джинсы. И снова набрала номер Улава. Подождала. Никакого ответа. Дорте сдалась и спрятала телефон в сумку. Потом легла на тахту и укуталась пледом.
