Петр Дедов - Светозары
Теперь это была совсем другая Клавка. Я бы ни за что на свете не узнал ее, если б случайно встретил на улице. Это уж после я постигну, что женщины, особенно в молодости, могут меняться изумительно. Из гадкого утенка время может сделать красавицу-царевну; бывает, к сожалению, и наоборот. Правда, Клава не стала красавицей, но и от тусклой, забитой девчушки тоже не осталось следа. В комнату не вошла, а вихрем ворвалась проворная, в меру полная, на лицо — кровь с молоком, женщина, и сразу стало шумно и тесно, будто от целой толпы.
— Ага, явился — не запылился! — крикнула она, увидев меня. — Здравствуй, здравствуй, волк зубастый! — Говоря это, Клава успевала одновременно раздеваться, распаковывать на столе принесенные свертки, помогать мужу Виктору, севшему на пороге разуваться, стягивать сапоги. — Здравствуй, здравствуй, ненаглядный, почему такой нарядный, — нараспев бормотала она, наверное, все еще имея в виду меня, а сама уже, опередив мать, хлопотала на кухне, звякала посудой, собирая на стол.
За ужином Клава молотила так, что только мелькала ложка, будто век ее не кормили, по и все равно без перерыва что-то рассказывала, захлебываясь и давясь куском. Смотреть на нее было неприятно. А наскоро поев, она прихватила с собой мужа Виктора и куда-то умчалась, как наскипидаренная.
— Почему она такая? — спросил я у старухи, когда мы снова остались одни.
— Какая такая?
— Ну, такая… Будто с цепи сорвалась. — Я настолько успел проникнуться довернем к старухе, настолько, казалось, понял ее, что не сомневался: она не оскорбится за дочь, думает о ней так же. — Прыгает, как блоха в штанах…
И точно: старуха не обиделась, она рассмеялась мелким кудахтающим смешком, замахала на меня ладошкой:
— Ахти, охальник этакой! Рази можно этак на старших-то? — и вздохнула, пригорюнилась, сказала с присущей ей откровенностью, невзирая, взрослый перед ней или подросток: — Такая вот она наделалась, наша Клавдия Спиридоновна, потому как робятишков у ее нет. Не хотит детишков рожать — и баста. А баба без детишков — что дерево сухостойное: скрипу много, а толку нет… Вот так-то, голубок, ноне повелось: самую большую божью награду за наказание чтут, избавиться от ней поспешают…
— Моя бабушка Федора девятнадцать детей родила! — похвастался я. — Да в живых-то осталось четверо…
— Знаю, — кивнула старуха. — Бабку твою в коммунизму зачислять пора, тока ругливая шибко да в грамоте темна. А так — созрела, аха… Вот я и спрашиваю тебя: почто человеку жисть дадена? Неужели, штобы небо коптить да хлебушко в навоз переваривать? Не-ет, голубок, она дадена, штобы от нее новая жизня взнялась, и так и далее до нескончаемости. До самого дальнего века веков. Вон аж куда штобы перекинулась моя кровушка! А эта халда… Прости меня, господи! — старуха мелко перекрестилась. — Клавка-то, дочка моя, и слыхом слышать о ребятенке не желает. Я, грит, сама еще из-за этой проклятой войны света белого не видела, пожить для себя хотца. Видел ты такую дуру? Дак для себя-то ты будешь жить тада, когда ребятенок, продолжение твое, будет. А счас — для смерти ведь живешь, халда ты этакая!.. Вот одно у нее на уме: гарнитур ей приспичило купить, трофейный какой-то, как у соседей наших Кошкалдиных. С этим встает и ложится. Сама на двух работах ломит, и мужичонку свово, Вихтора, замордовала.
— А что такое гарнитур? — спросил я.
— Ну, это вот… — старуха замахала рукой на шифоньер, кровать, шкаф, этажерку, стол и стулья, — обстановка, в обчем.
— Так у вас же все это есть! — удивился я.
— А я ей чо говорю? А Вихтор ей чо говорит? Куда там! Это все, баит, на помойку выбросить надо. Загранишное подавай! Как говорится, со свиным рылом — в калашный ряд… Из грязи, да прямо в князи!
4
Тугие Клавины щеки постоянно пылали помидорами, они словно бы раскалялись изнутри, и этот внутренний жар лихорадил ее, не давал ей ни минуты покоя.
— Виктор! — проснувшись ранним утром, кричала она на весь дом, хотя лежала на одной с ним кровати. — Вставай, лоботряс, козлиная мордочка! До работы полтора лаптя успеешь починить!
Виктор нехотя поднимался, сонно тыкался по углам, как слепой котенок, что-то бормотал про себя, наконец зажигал свет в кухне, где я спал на полатях, и усаживался за работу. До самого завтрака он починял какие-то сапоги, ботинки, валенки. Дело делал ловко и быстро — любо поглядеть.
Работал Виктор в сапожной мастерской, был там на хорошем счету, кроме того, по настоянию жены, прирабатывал на дому: ремонтировал обувь соседям.
Это был мужичок с ноготок, про каких говорят: маленькая-де собачка — до старости щенок. И вправду: возраст Виктора определить трудно. Ростиком с мальчишку, а личико морщинистое, бледное, — у таких, кажется, и борода не растет. Ходит легко, вприпрыжку, будто каждую секунду готовый сорваться на бег. И всякому рад услужить: жене, теще, даже мне. Добрейшей души человек! Клава вьет из него веревки, он у нее как золотая рыбка — на посылках.
— Виктор! — орет она после ужина. — Ах ты, козлиная мордочка! Хочешь, чтоб дом как полная чаша был, хочешь трофейный гарнитур иметь, а работать за тебя чужой дядя будет?! Садись, садись, до сна еще полтора лаптя починить успеешь!..
— Нужен он мне, твой гарнитур, как собаке пятая нога, — невнятно бормочет Виктор себе под нос.
— Чаво, чаво?! — грозовой тучею надвигается на него жена. Прет, как трактор, готовая смять, задушить, втоптать в землю.
И Виктор пятится, покорно горбясь, идет к своему сапожному стульчику. Но Клава не всегда с ним так жестока. Бывает, и приласкает при всех, даже сапоги стянуть поможет или голову, как малому ребенку, пожелает собственноручно ему вымыть. А то даже прикинется, что она — покорная жена: в подчинении у мужа ходит. Особенно любит это делать при посторонних. Как-то вечером зашла соседка Кошкалдина — обладательница драгоценного трофейного гарнитура. Зашла, чтобы заказать через Виктора в мастерскую модные в то время бурки из белого войлока для своего мужа, который был каким-то большим начальником районного масштаба.
— У Аркаши этих бурок… счесть не перечесть, — жеманно заводя под лоб глаза, говорила соседка Кошкалдина. Кажин год новые справляем. А как же иначе? Аркаша у всего народа с ног до головы на виду…
— Да уж это так, — угодливо поддакивала именитой соседке Клава, — уж они, мужики, одеться-обуться любят… Виктор! А не заказать ли тебе такие же бурки?
Польщенный вниманием Виктор промямлил что-то в ответ.
— Что, не нравятся? — вскинулась Клава. — Холодно, говоришь, в них зимою? Так можно собачьим мехом изнутри подбить. А? — И пожаловалась соседке: — Прямо, как за детями малыми приходится ухаживать за имя, за этими мужиками. Ни в чем-то они ничегошеньки не смыслят…
Говоря все это, Клава проворно накрывала на стол. Откуда-то выпорхнув, легла на него накрахмаленная скатерка, а на ней, как на сказочной скатерти-самобранке, стали возникать не виданные мною доселе предметы: крохотные, с наперсток, рюмочки, какие-то чашечки, вазочки, кувшинчики, о назначении которых догадаться было нелегко. Особенно поправился мне графинчик с длинным горлышком в виде красиво изогнутой лебединой шеи, с горбоносой головой и широко раскрытым клювом. Как после выяснилось, в таком графинчике подавали водку.
— Уж не обессудьте за бедность нашу, — устилалась перед соседкой Клава. — Уж чем богаты, тем и рады… Садитесь перекусить, Агланда Селиверстовна.
— Да что уж так прибедняетесь? — всплескивала руками соседка. — Вон и фарфор у вас, и хрустальчик — все по-культурному, как в порядочных домах.
— Да где уж нам до порядочных, — рдела помидорными щеками хозяйка. — Вот у вас, Агланда Селиверстовна, вот это посуда! Прямо поет, на каждый звук отзывается! Да и то сказать: Аркадий-то Иванович ваш и по Омскам, и по Томскам ездют, а туто-ка одна барахолка, а тамо-ка втридорога дерут. При наших-то заработках за такую вот рюмочку неделю вкалывать надо, в еде себе отказывать…
И верно: с едой на столе было не густо, зато и нужная, и ненужная посуда выставлена напоказ вся.
Ужинали шумно. Гостья жеманилась, громко отнекивалась от водки, потом все-таки брала рюмочку-наперсток и, оттопырив мизинец, выпивала. И тихонько хрюкала при этом, и тянула ломоть к носу, чтобы занюхать, но вовремя спохватывалась и кашляла в костлявый кулачок. Мне казалось, что Клава и соседка Кошкалдина играют друг перед другом в других, не похожих на себя людей, и было непонятно, зачем они это делают и кому это нужно.
— А у вас, Клавдия Спиридоновна, муж золото! — томно закатывая глаза, говорила гостья. — Прямо прэлесть! Он что, совсем не пьет? Какая вы счастливая!
— Его под ружьем не заставишь выпить, — млела от удовольствия Клава. — В гости куда пойдем — невдобно даже. Все мужики как мужики, а мой не курит, не пьет, от него не мужиком, а парным молоком пахнет… Я ему: «Виктор, не позорь меня, выпей хоть для приличия. А совсем-то невдобно…»
