Петр Дедов - Светозары
Обзор книги Петр Дедов - Светозары
Петр Дедов
Светозары
ТРИЛОГИЯ
ПЕТРА ДЕДОВА
«СВЕТОЗАРЫ»
Откроем первую книгу Петра Дедова — «К солнцу незакатному» (1970), и мы легко обнаружим, как он любит сибирскую природу, как умеет ее живописать. Этот дар писателя в полной мере раскрывается в «Светозарах».
Несомненно, многие факты биографии автора запечатлены в трилогии. Здесь и детство, и отрочество, первые шаги в избранной профессии учителя, здесь и близкие ему люди, родные с их переживаниями и судьбой. Очевиден лиризм произведения, который позволяет писателю подкупающе искренне выразить свою концепцию, свой образ времени, свое понимание человека с его верованиями и надеждами. Сразу на память приходит наша блистательная деревенская проза и прочная русская традиция автобиографических произведений от Аксакова и Льва Толстого до Горького и Астафьева. А они, как известно, немыслимы без социальных проблем своего времени.
Петр Павлович Дедов родился в крестьянской семье 5 февраля 1933 года в селе Ново-Ключи Купинского района Новосибирской области. Отец, возвращаясь домой из райцентра, погиб в степи во время бурана, мать — доярка — осталась одна с четырьмя малолетними детьми. Жизнь сибирской деревни, жизнь крестьянства за десятилетие сороковых годов (до самого начали пятидесятых) изображена в «Светозарах» с тщательностью бытописания. Но деревенское житье-бытье с его страдой — уборочной и покосной, а то и кизячной — не заслоняет главного, внутреннего, зрения крестьян, здравой их психологии, их философии, их прошлого, позволившего выкристаллизовать редкостный по стойкости и широте характер, закалить волю, обрести силу.
Непосредственно изображается не война, а лишь ее последствия — в тылу — и послевоенные трудности. Поэтому женщина-крестьянка занимает первый план повествования. Обращает на себя внимание прежде всего мать Сергея — лирического героя, повествователя. Она для него как родная земля, как степь, то, без чего он не мыслит своего существования.
Трилогия начинается со сцены страшной бури над «великой Кулундинской степью». И эта степная необозримая земля сопровождает героя всюду во всем ее величин — и в бурю, и в зной, и в засуху. Трилогия закономерно и весомо завершается незабываемой картиной: «А степь разметнулась вольной гладью во всей своей суровой дикой красоте…» Но это уже относится к поэтической характеристике Сергея, мечтающего о будущем деревни, о людях в этом будущем, когда наступит «новое время», о тех, кто завтра, первого сентября, сядет за парты: «Я должен научить их не только разным наукам, но и пахать пашню, сеять хлеб — всему, что умею сам. А еще бескорыстно любить свою землю, порой неласковую, не блещущую роскошью деревьев и буйством трав, но, может быть, потому-то и дорога здесь мне каждая былинка…» Вот жизненное кредо центрального героя, которое определяет сюжет повествования, его стиль, его поэтику, наконец, его смысл. Книга заселена живыми, рельефно очерченными людьми, и они не могут не волновать читателя.
В горькую минуту, размышляя о жизни, Серега кратко и точно скажет: «Где же она, справедливость?.. Ведь мы не какие-то лодыри. Мама пластается день и ночь, успевает управляться на колхозной ферме с коровами, в страду и в поле прихватывает, на ней и огород, и корова, и все домашнее хозяйство… Да и сам я, сколько помню, не отдыхал после школы еще ни одного лета. От звонка до звонка ишачил в колхозе, а зимой и в выходные дни частенько помогал матери на ферме… Братишка Петька, болезненный, вечно хныкающий от голода и холода, как только чуть окреп на своих искореженных болезнью ногах, тоже пошел работать: стал пасти небольшой табунок колхозных баранов-производителей. А сестренка Танька? Она с семи лет справлялась по избе и в огороде за взрослую хозяйку, и младшего братишку Кольку успевала обиходить, и скудную еду научилось готовить, и мыть, и шить, и корову доить… Так где же она, справедливость?..»
Да, у матери лирического героя золотые руки, она даже печи умела класть. И все таки гуманно ли это по отношению к женщине: ежедневный, беспросветный, тяжкий труд, по сути дела — бесплатный, за мифические палочки трудодни?!
О любви П. Дедов рассказывает всегда трогательно и проникновенно, особой же поэтичности он достиг в главе «Песня над плесами». Это новелла о трагедии женщины в России после войны. Не вернулись с фронта ни мужья, ни женихи. Писатель предельно скуп в изображении этой трагедии, но без нее не вырисовалась бы вся правда о женщинах той суровой поры. Началось все с песни: читая ее прозаическое изложение, я вспомнил знаменитых тургеневских «Певцов» и вскоре получил подтверждение: рассказчик, оказывается, знал и любил Тургенева.
«Певцы» И. Тургенева из «Записок охотника», конечно, о другом — о состязании двух песнопевцев и об отношении к ним рассказчика-охотника. Но прислушаемся к тому, как «выглядит», как оценивается песня женщины у П. Дедова. Рассказчик, тоже охотник, случайно подслушал ее в несусветном тумане на озере: «Я стал жаться к камышам, и тут спереди донесся до меня звук, похожий на длинный стон или рыдание. Я замер и явственно расслышал тоненький женский голос. Мне стало зябко и неуютно. В голову полезли сказки о русалках, рассказы об утопленницах. Но любопытство одолевало страх, тоненький голосок притягивал к себе, и я, перебирая руками камыш, тихо стал подплывать. И, наверное, подплыл совсем близко, потому что даже сквозь туманную глухоту ясно услышал песню, хотя и не различил ее слова. Песня была жалобная, проголосная, похожая на стон или причитания. И странным показался голос певицы. Он был нестерпимо высокий и чистый и, казалось, звенел от закипавших слез. Может быть, становился он таким, пробиваясь и очищаясь через глухие пласты тумана, но я никогда не слыхал такого высокого голоса, хватающего за душу пронзительной печалью. У тетки Мотри Гайдабуры, лучшей в нашей деревне певицы, голос тоже высокий и, может быть, сильнее, красивее этого, но тетка Мотря — баба по характеру веселая, она не могла подняться в песне до такой вот неизбывной, звенящей слезами, печали.
Я боялся пошевелиться, сидел, до боли сжимая мокрые края лодки, а песня все лилась высоко надо мной, и мне чудилось, что рождается она сама по себе, без участия человека, из этого вот белесого тумана, из тихоструйной озерной воды, из шороха и жестяного звона пересохшего камыша, — и песню эту никуда отсюда перенести невозможно: она являлась из белой мглы и во мглу уходила, растекаясь над водою.
И еще показалось мне, что я слышал уже эту песню, только не помню, где и когда. Может быть, в далеком беспамятном младенчество мама пела ее над моей колыбелью долгими зимними ночами, а может, она в крови у каждого русского человека…» И эти последние слова звучат действительно как сильный заключительный аккорд неповторимой песни женщин, убитых неизбывным горем. Именно убитых, что естественно вытекает из последовавших затем в новелле событий.
Егорушка, как ласково звала женщина любимого, приехал к ней, чтоб сообщить: «А ведь я сегодня уезжаю домой».
«— Как, уезжаешь? — испуганно спросил женский голос.
— Так. На паровозике. Ту-ту-у! В свой родной город Омск.
— Ты же говорил — останешься до зимы?
— Говорят, что в Москве кур доят, — хихикнул мужик.
— Ты же говорил… А как же я? — сорвалась на всхлип женщина. — Как же я-то буду теперь?
— Ну, начинается концерт по заявкам, — сердито пробурчал хрипатый. — Знал бы — не говорил…
— Да как же ты такое можешь? Ты ведь клялся мне! — голос женщины высоко зазвенел от накипавших слез, как тогда, когда пела она свою тоскливую проголосную песню. — И ведь чуяло мое сердце… — она зарыдала горько и беспомощно. Но сразу же осеклась, тихо всхлипывая.
— Ну, ладно, — чуть смягчился его голос. — Приеду я еще, не реви. Вот управлюсь с делами, — он крякнул».
Но уже по всему — по тому, как ведет себя «хрипатый», по с издевкой сказанному в ответ — «на паровозике» — ясно: не вернется он. Врал, когда обещал и клялся. Врет и сейчас на крик-просьбу женщины: «Егорушка, милый! Ну скажи хоть словечко на прощание. Хоть единое!
— Вернусь я. Говорю же, — глухо отозвался мужик.
И женщина поняла: не вернется!
— Не вернется-а!! — дико закричала за камышами женщина и упала, глухо стукнувшись о землю. Она долго билась там и выла, потом затихла, присмирела».
Она попыталась утопиться в этом же озере, рассказчик с трудом спас ее, обогрел в охотничьей избушке и выслушал ее рассказ о любви. Горестный был этот рассказ, и завершается он не менее горестным признанием автора: «Мне вспомнилась Марьяна и рассказ ее о страшной своей судьбе… Предо мной стоял бледный иконописный лик Марьяны… печалью туманились ее зеленоватые прекрасные глаза, и показалось даже на миг, что и Марьяна и дивная песня ее — это всего лишь сон в глухом диком тумане…
