На запад, с жирафами! - Рутледж Линда

Я не стал сопротивляться.

Просто отступил еще на шаг назад и остался стоять. После его удара из носа у меня полило. Он с минуту смотрел на меня, заливавшего кровью его веранду, а потом принес мне полотенце. Я уселся на ступеньку. Лайонель опустился рядом.

Мы немного посидели молча, дожидаясь, пока полотенце остановит кровь.

— Как она погибла? — тихо спросил я.

— Сердце остановилось, понятное дело, — ответил он. — Во сне. Где-то через год после рождения нашей дочери… Мы ведь так и познакомились.

— Как?

— Из-за ее сердца, — пояснил Лайонель, не глядя мне в глаза. — Я увидел ее на обочине, она стояла, прижав руку к груди. Я предложил довезти ее до больницы. Денег у нее при себе не было, а когда я предложил заплатить, она отказалась. Пришлось ехать в клинику для бедных и ждать там вместе с ней. Одышка прекратилась только тогда, когда ей поставили какой-то там укол. — Он немного помолчал. — Она привыкла к большим деньгам. Ее отец был одним из тех, кто вышел из окна на Уоллстрит после биржевого краха двадцать девятого года. Ей тогда было всего двенадцать. Несколько лет они с матушкой скитались по родственникам, старались сами как-то выживать, а потом мать сошла с ума и сбежала из дома. Августа отправилась ее искать. Я не один день помогал ей в поисках, надеясь, что смогу потом написать об этом неплохой материал и рассказать заодно о самоубийствах на Уолл-стрит, даже если мы матушку и не найдем. В годы Депрессии часто случалось, что люди исчезали без следа и больше о них уже никто не слышал. Но мы все-таки ее нашли. Хотя было уже слишком поздно. К тому времени я позабыл о статье, которую хотел написать, а Авги негде было…

Входная дверь со скрипом распахнулась.

На пороге стояла она! С его лицом и огненными кудрями.

— Зайка, или домой, — велел Лайонель. — Давай-давай. — А потом посмотрел на меня — скорее встревоженно, чем злобно. — Не надо впутывать мою дочь во все это. Ей же всего шесть, — прошептал он. — Она ничегошеньки не знает о мамином бунте… следовать за жирафами по стране, подумать только-совсем одной. И вы с этим вашим смотрителем ее не остановили! Она же женщина, в конце-то концов! Да еще с больным сердцем! Она могла там погибнуть! Но мало ей было этого… Ей всегда и всего было мало! — Он рассерженно вскочил.

А у меня еще осталось немало вопросов. Смогла ли Рыжик опубликовать свои снимки в журнале? Увидела ли Африку? Сумела ли расправить крылья?

Не успел я спросить об этом, как дверь снова распахнулась.

— Лайонель! Это кто? — спросила хорошенькая брюнетка в цветастом платье и с ребенком на руках. От нее приятно пахло лавандой.

Я тоже поднялся.

— Да так, дорогая, просто солдат, искал человека, который тут больше не живет, — ответил Лайонель.

— У вас кровь течет, — обратилась она ко мне.

— Да, дорогая, — ответил за меня Лайонель. — У него резко открылось кровотечение, но мы уже всё остановили, правда же, солдат? Я дал ему полотенце. Не беспокойся. Он уже уходит.

— Благослови вас Бог, сэр! Авги-Энн, гляди, этот человек победил в войне ради нас!

Авги…

Ты подошла ближе, и я увидел твою улыбку.

А Лайонель завел всю семью в дом и бросил мне на прощание нарочито громко:

— Уж извини, солдат, что не смог тебе помочь.

Дверь за Лайонелем Абрахамом Лёве затворилась, но я успел увидеть его взгляд. И в этих глазах читалась совсем другая история. Он любил Рыжика. До этой секунды я сомневался в этом, но отныне мне стало спокойнее за тебя.

Я отыскал библиотеку и пролистал каталог изданий журнала «Лайф». Я надеялся, что Рыжик сумела пробиться, даже без нашей помощи. Но, само собой, я ее не нашел. Повсюду была ее любимая Маргарет Бурк-Уайт со своими военными снимками со всего света. А Рыжика Августы не было.

Но пока я сидел в той самой библиотеке, в мире, но пока без спокойствия, я снова услышал последние слова Рыжика, обращенные ко мне в ту минуту, когда мы еще были рядом: «Ну и история с нами случилась, а, Вуди Никель?»

— Да, — ответил я вслух. — Замечательная история.

Мне захотелось кинуться назад и обо всем тебе рассказать. На долю твоей мамы выпало настоящее приключение — такое, от которого ее сердце пело, пускай потом и выбилось из сил. По пути она и впрямь увидела Африку — прямо в прицепе, в глазах жирафов, посреди магистрали, ведущей на запад, — а еще она оказалась отважным человеком с невероятной силой духа. Мне безумно хотелось, чтобы ты знала об этом. Но война сделала меня честным, что там говорить. Меня просили оставить тебя в покое — и я оставил. Все-таки ты их родная дочь, и меня с тобой ничего не связывает, кроме искренних чувств к Рыжику. Хотя, честно сказать, я до сих пор не знаю, кем была для меня твоя мама. Ни одно из определений не кажется точным. Слишком уж мало мы были знакомы, чтобы я имел право назвать ее любовью всей своей жизни, хотя именно так мне кажется теперь, когда пишу эти строки. Но если рассудить, что за такую долгую жизнь, как моя, человек проживает множество жизней покороче, то она точно была любовью моей первой жизни. Это я могу тебе сказать наверняка.

А из библиотеки я — с разбитым носом, и не только, — отправился через всю страну в Сан-Диего на поиски жирафов. Вошел в зоопарк — он нисколько не изменился с тех пор, как я видел его издалека. Замешкался ненадолго, завернул за угол — и вуаля! Прямо передо мной показалась табличка с надписями:

Но я сразу узнал в них Дикаря и Красавину — уже совсем взрослых, здоровых, огромных. Дикарь вымахал и стал выше Красавицы, и держался теперь царственно, точно принц. Я присел на скамейку рядом и долго еще любовался ими в полном блаженстве.

А вскоре из-за их пятнистых спин выскочил жирафенок. Судя по табличке на заборе, звали его Ди-Дэй [27], потому что родился он в тот самый великий день, 6 июня 1944 года, когда союзные войска высадились в Европе, — можете себе представить?! И был он уже выше меня самого.

В течение недели я подолгу просиживал на той скамейке. Я, конечно, не рассчитывал, что жирафы меня вспомнят, но хотел дать им шанс. Первые два дня они не замечали меня в толпе. А вот на третий, когда рядом не было смотрителей, я украдкой просунул через щели в заборе пару луковиц — посмотреть, что будет дальше. Первой ко мне подошла Красавица. На задней ноге у нее виднелся шрам, но она даже не прихрамывала. Красавица изогнула шею, обнюхала меня с ног до головы — как в ту первую ночь в карантине, — обвила луковицу языком и отправила в рот. А когда к ней присоединился Дикарь, окрестивший меня щедрой порцией жирафьей слюны, меня было уже не переубедить в том, что они узнали мальчишку, с которым когда-то путешествовали по стране.

И конечно, я хотел разыскать самого Райли Джонса. Увидеть его с жирафами, послушать еще разок, как он говорит на их наречии. Я бы тогда подошел к нему и сказал: «Ну здравствуй, Старик». Но день ото дня я заставал другого смотрителя, помоложе, пускай и не менее ловкого и подтянутого. Каждый день он приветствовал меня кивком, а я отвечал тем же. Но однажды он заметил, как я кормлю жирафов луком.

— Эй, солдат!

Позабытый было рефлекс тут же велел: беги! Но я только напряженно застыл.

— Да, сэр.

Он окинул меня внимательным взглядом, задержав его на родимом пятне у меня на шее.

— Как вас зовут?

Я выдержал паузу.

— А кто спрашивает?

— Не Вуди Никель, случайно?

— А откуда…

Он широко улыбнулся.

— Райли предупреждал, что вы рано или поздно нас навестите. Пойдемте со мной.

Смотритель представился Сайресом, Сайресом Баджером. По пути он, опустив руку мне на плечо, сообщил грустную весть. Старик тоже скончался в этом же году. Я опоздал всего на месяц.

— Мэйбел, это парнишка Райли, — объявил Сайрес, когда мы зашли в какой-то кабинет — судя по всему, бухгалтерию. — Это знаменитый Вудро Уилсон Никель собственной персоной!