На запад, с жирафами! - Рутледж Линда

Спустя несколько миль, когда ум начал проясняться, я по-прежнему твердил себе, что надо повернуть назад, вернуться, пересмотреть этот дурацкий старый трюк, но меня это все не остановило, и тогда я заверил себя, что, как только сяду на тот поезд, навечно оставлю эти штуки в прошлом.

Пока железная дорога шла вдоль шоссе, я ехал вровень с поездом, но когда мы добрались до гор, потерял его из виду. Петляя по серпантину, я строил планы, как догоню его в Эль-Сентро, но и там опоздал на считаные секунды.

Я поехал дальше. В Юму.

Пересек Оушн-ту-Оушн-Брвдж, ворвался в Юму в поисках вокзала, а потом меня остановила полиция. Тут-то я и услышал мучительный шум приближающегося состава.

Для аризонского шерифа я был всего лишь очередным сироткой оки, лживым воришкой, который не имеет никакого права кататься на блестящих новеньких «электрических конях», я был тем, кто крадет мотоциклы с парковок и будет промышлять воровством еще долгие годы. Еще несколько недель назад эти слова описали бы меня как нельзя точнее. Объяснение кражи, которое я ему дал, показалось нелепым даже мне самому. Шериф не поверил ни слову из моей истории о поездах, жирафах, шоссе, и даже мольбы порасспрашивать калифорнийских патрульных на мосту его не разжалобили.

— Ты меня за дурака держишь? — грозно спросил он.

Шериф уже порядком подустал от таких мальчишек, как я, и даже не думал этого скрывать, глядя на меня с презрением.

Мальчик из прошлого, тот самый, что оказался в лодочном сарае Каза, наверняка закатил бы скандал и потребовал связаться со Стариком, а то’ и с самой Белль Бенчли. А вот тот парень, что путешествовал с жирафами, парень, которым я стал на пути от Атлантического океана к Тихому, не мог себе этого позволить. Может, мне не хотелось, чтобы Старик узнал, что я после всего пережитого опять занялся воровством. Но скорее всего, я просто понимал, что ничего не изменится. Шериф не отпустит меня, даже если Старик прискачет к нему верхом на жирафе. Шериф не знал ни Старика, ни Белль Бенчли. А кругом была вовсе не Калифорния, а Юма, «столица оки», где ошивались сотни мальчишек вроде меня. Я украл мотоцикл. Вот и всё.

А поскольку на дворе был уже 1938 год и Гитлер начал свое шествие по Европе, я принял решение, которое тогда принимали многие сироты и воришки вроде меня, лишь бы спастись от тюрьмы: я пошел в армию.

Точнее, это решение за меня принял шериф.

— Уж она-то сделает из тебя настоящего мужчину, — сказал он.

Только через семь лет, уже после войны, я узнаю, села ли Рыжик на тот поезд. А в Сан-Диего вернусь и того позже.

«Сан-Диего сан»

17 октября 1938 года

ПУТЕШЕСТВИЕ ЖИРАФОВ ОКОНЧЕНО!

Зоологический сад Сан-Диего.

17 октября (спецвыпуск). На наших глазах разворачивается один из величайших зоологических спектаклей в истории! Вчера успешно и благополучно завершился масштабный вояж жирафов. Райли Джонс, главный смотритель и проводник первых жирафов в Южной Калифорнии, доставил зверей в новый дом из самого Нью-Йорка, преодолев с ними свыше 3200 миль.

Длинношеих красавцев, так и не покинувших свои клетки, подняли при помощи портового крана. А потом целых два часа пытались заманить в просторный загон с большим домиком, оснащенным восемнадцатифутовой дверью. Их угостили листьями акации, люцерной и другими растительными изысками, но все было тщетно. И только когда пятнистым гурманам предложили лук, дело пошло.

«Перед луком устоять невозможно», — метко выразился мистер Джонс.

На сегодняшней церемонии жирафам дали имена — миссис Бенчли окрестила их Гигантом и Пятнышком — именно эти варианты победили в голосовании среди детей Сан-Диего. После чего главный смотритель Джонс коснулся жирафьих лбов веточкой черной акации из парка Бальбоа, которая вскоре была съедена. Со всей Южной Калифорнии съехались толпы посетителей — всем не терпится поглядеть на экзотических животных, мгновенно очаровавших гостей неподдельной грацией и неземной красотой…

16

Домой

Когда срок моей армейской службы подошел к концу и я уже готовился к отправке домой, японцы начали бомбить Перл-Харбор, и меня снова вернули на фронт, вместе с другими американцами, хоть сколько-нибудь пригодными для военной службы, до самого конца войны.

Накануне возвращения в США мне успело стукнуть двадцать пять. Рад бы сказать, что повидал немало славных сражений и возвратился героем, что стал настоящим мужчиной, как и предсказывал шериф. Вот только взрослеть на войне — жестокий удел. Я входил в личный состав интендантской службы в Европе. Погребал мертвецов. Именно наш отряд приходил на поле битвы после сражения, забирал тела, выкапывал могилы. В армии поговаривали, что у меня «склонность к такой работе», и я до сих пор не понимаю, что это значит. Зато точно помню, после чего мне пришлось проявлять эту склонность: я имел неосторожность заявить одному офицеру, что уже «сыт смертями по горло», а тот только усмехнулся и буркнул: «Вот как». И вот меня отрядили на эту работу, чтобы я уж пресытился смертью наверняка. Гордости мне это занятие не внушало — это был просто долг, ничего больше. И пока я не научился выполнять этот страшный приказ, ничего не чувствуя, ни о чем не думая, даже толком не глядя на бездыханные тела, я грезил о том, чтобы глаза мне снова забила техасская пыль, лишь бы только не видеть столько смертей изо дня в день, изо дня в день…

Такие вещи мгновенно стирают из памяти события довоенной жизни, если только не ухватиться за какое-нибудь воспоминание покрепче. Многие держались за общение с возлюбленными и родней, писали письма людям, присылавшим им письма в ответ. А за что держаться сироте? То-то и оно… Дни наедине с мертвецами превращались в годы, а моя хватка потихоньку слабела, пока не разжалась совсем.

Когда все закончилось, я пересек океан и прибыл в Нью-Йоркскую бухту. Война не желала меня отпускать. Но пока мы плыли через неспокойное море, во мне проснулись другие чувства. Я вспомнил жирафов. Наш корабль кренился и раскачивался из стороны в сторону, а я вдруг осознал, что пересекаю тот самый океан, по которому плыли когда-то Дикарь с Красавицей.

Я закрыл глаза и мысленно перенесся из 1945 года, с палубы военного корабля, в 1938-й, когда разразился Великий ураган, прямиком в клетку с жирафами, плывущими в Америку. Другим солдатам не давали спать мысли о семье и доме. А мне — о жирафах, спасшихся от стихии. Я нашел, за что держаться. И пока мы боролись со штормом, я мысленно снова вез «великанов, что явились к нам прямиком из Господнего рая» через всю страну. Видел «паккард» в зеркале заднего вида, слышал, как Красавица лягает Старика. Чуть не падал с горы, знакомился с кланом Моисея, шпионил за толстосумом, стрелял в циркачей-воришек. Пытался остановить наводнение, боролся с пустынным пройдохой, наблюдал за тем, как нас спасает Дикарь, чувствовал прикосновение губ Рыжика. Снова слышал рассуждения Старика, которыми он поделился со мной при виде своего жилистого приятеля со слоном и собакой, — о том, что этот мир необъясним: как ты в него приходишь, где обретаешь себя, кем оказываются твои друзья…

И я вспомнил своих друзей.

Пока наш корабль швыряло по волнам, я твердо решил, что буду делать, когда мы причалим.

Найду их.

И ее.

И тебя.

Лайонеля Абрахама Лёве, мистера Великого Репортера, я отыскал в маленьком домике в Нью-Джерси, окруженном зеленой лужайкой. Он открыл мне дверь и так посмотрел на мою форму, что я сразу понял — его в армию не взяли, может, из-за плоскостопия, может, из-за неправильной формы черепа.

Я сразу ему сообщил о цели своего визита:

— Хочу поговорить с Рыжиком.

— С кем? — Он заметно напрягся.

— С Августой, вашей… супругой.

Он захлопнул за собой дверь и посмотрел мне в глаза.

— Она умерла несколько лет назад. Кто ее спрашивает?

Я отшатнулся, будто меня под дых ударили. А он тут же узнал меня — наверное, в этот момент маска прошедших лет и печать бесконечных смертей упали с моего лица и я снова сделался семнадцатилетним мальчишкой. Лайонель округлил глаза, а в них полыхнул злобный огонек. Лицо залилось краской, а в воздух взметнулся кулак.