Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Может, у них найдутся, — успокаивает ее папа.
— Надо дать на лапу! — Бабушка слезает с сундука и заглядывает в кошелку. — Что у него там, водки нету? У такого генерала всегда полно водки. А вы из дому несете.
— Отстань, не болтай ерунды! — сердится мама.
— Какая ерунда! Если от него зависит, печатать или не печатать, надо дать на лапу. Ты думаешь, он зря вас пригласил? Он ждет, что дадите на лапу. Гусем такого гуся не подмажешь. У него там каждое утро под дверью дюжина бутылок, а вы одну несете курам на смех! Дать на лапу, и все — шито-крыто!
— Замолчи и не дури голову. Павел, застегни мне крючок.
— Нинусенька, надеюсь, ты не собираешься идти в этом платье? — вздыхает папа.
— Почему же не собираюсь? Именно, что собираюсь. Это мое лучшее платье. Почему бы мне не пойти в нем?
— Потому что оно выглядит абсолютно неприлично.
— Что же в нем неприличного? — обижается мама.
— Прежде всего, задранный подол.
— Не говори глупостей. Это не задранный подол, это такой фасон.
— Нинусенька, невозможно каждому объяснять, что это такой фасон. Люди думают, что у тебя задрался подол.
— Пусть думают!
— Они не просто думают, они подходят и шепчут мне на ухо: «Скажите вашей даме, чтобы поправила платье». Мне надоело это слушать.
— Под шубой никто ничего не увидит, — решает мама.
— Надень что-нибудь другое, — настаивает папа.
— Что значит — другое? Можно подумать, что у меня полный шкаф туалетов!
— Надень серое.
— Какое серое?
— То, что я привез из Германии.
— С этим остреньким воротничком под шею? Я в нем выгляжу как телеграфистка.
— Гораздо приличнее, Нинусенька, выглядеть телеграфисткой, чем кафешантанной певичкой.
— Да что такое? Ты вообще готов превратить меня в монашку! Что с тобой случилось? Ты прежде никогда не был таким ханжой.
— Прежде, Нинусенька, ты была несколько моложе.
— При чем тут это? — Мама подымает брови и широко раскрывает глаза.
— При том, что экстравагантные фасоны, которые простительны двадцатилетней женщине, не годятся для сорокапятилетней.
— Ты просто заразился партийным фарисейством.
— Может быть. — Папа кивает.
— Еще немного, и ты потребуешь, чтобы я повязала голову красной косынкой.
— Нинусенька, ты прекрасно знаешь, что от этих людей зависит моя работа и мой заработок.
— Так что же?
— Я не хочу, чтобы за моей спиной хихикали.
— Подумаешь, какая чувствительность!
— Не будем, пожалуйста, спорить.
— Хорошо, — хмыкает мама, — если ты так настаиваешь, пусть будет по-твоему. Если твое преуспеяние отныне зависит от моего гардероба… Что ж! Но это дикость и глупость. Всегда во все времена на Новый год надевали вечерние платья. Причем гораздо более роскошные и откровенные, чем это.
— Возможно, — соглашается папа.
— Что ты расстраиваешься, Ниноленьки! — успокаивает бабушка. — Эти хамы не понимают! Когда я в тысяча восемьсот девяносто девятом году жила в Варшаве…
— Как, еще и ты тут со своими дурацкими воспоминаниями? — набрасывается на нее мама. — Сядь и сиди, чтобы я тебя не слышала!
— Где им знать, что такое интеллигентная дама!
— Нет, вы подумайте! — стонет мама. — Надеешься хоть в праздник как-то отвлечься, развеяться, так нет! Один со своими нравоучениями, другой с дурацкими рассуждениями! Что за проклятье такое!
— Бутылка ему не главное! — продолжает бабушка. — Ему главное — деньги! Если не хотите дать, то нечего и идти. Ха! Будет смотреть, когда дадите, а после проклянет и не напечатает!
— Замолчишь ты, в конце концов, или нет?
— Что ты, Ниноленьки, затыкаешь матери рот? Я говорю, как лучше! Ты думаешь, отчего Ананьев получил инвалидный билет? Сунул, кому надо! Ха! На улице еле ноги передвигает, а дома швырнет палку и скачет, как козел! Нашел, где подмазать, и шито-крыто!
— Не лезь не в свои дела! — шипит мама. — Никакой Ананьев тебя не касается. И не вздумай ни с кем делиться своими идиотскими наблюдениями. Держи язык за зубами, покуда цел.
— Не хочешь, Ниноленьки, слушать мать…
— Да, не хочу! Не желаю! Все, замолчи!
— Так после будешь плакать.
— Я от тебя и так каждый день плачу. И не забудь, пожалуйста, чайник на плите.
— Почему я должна забыть?
— Потому что я тебя знаю. Как только мы за порог, ты тут же вздумаешь чаи гонять. А потом уснешь и оставишь чайник на огне.
— Я еще никогда не оставляла, — спорит бабушка. — Это ты — голову на подушку и храпишь.
— Я? Что за бред? Я — храплю? Я вообще почти не сплю. Ладно, что с дураком объясняться!.. Пошли.
— Подожди, Нинусенька, — говорит папа. — Ты что, хочешь, чтобы Светлана шла в этом кожухе?
— Новое дело! Не одно, так другое! То ему мое платье не нравится, то кожух не подходит! Ты что, издеваешься надо мной?
— Нинусенька, ты сказала, что Светлана будет носить кожух временно, пока перешивается шуба.
— Да. Я уже договорилась с Лерой Сергеевной, она согласна, но нужно достать верх. И вообще, мне было не до этого.
— В таком случае пускай наденет шубу.
— Ну конечно! Чтобы превратить ее в грязную тряпку.
— Как хочешь, Нинусенька, я никуда не иду. — Папа снимает шапку и расстегивает пальто.
— Что значит не идешь? Что за дурацкие демонстрации!
— Я тебе уже сказал: я не намерен позориться перед Пеликановым.
— Подумаешь, какой великий позор! Что в нем плохого, в этом кожухе? Ты сам его носил в Красноуфимске.
— Носил, потому что не было ничего другого. Для дворника или для водовоза он вполне хорош. Но не для восьмилетней девочки из приличной семьи.
— Можно подумать! Принцесса Наваррская! Да на нее вообще никто не обращает ни малейшего внимания!
— Как угодно, Нинусенька. — Папа снимает пальто и садится на стул.
— Я не понимаю… — говорит мама.
— Я тоже не понимаю, — папа покачивает ногой в новеньком черном блестящем полуботинке, — твоего безумного упрямства. Две шубы лежат в сундуке, а ребенок ходит, как беспризорник.
— При чем тут беспризорник? Никому нет никакого дела до того, как она ходит. Это все твои выдумки. Можно подумать, что мне жалко шубы! Мне не жалко, но я стараюсь сберечь. Если ее перешить и надточать, то она будет носиться долгие годы. Но тебя это, конечно, не волнует. У тебя денег куры не клюют! Не знаю, просто сил уже никаких не хватает… Хорошо, пусть надевает шубу. Но учти — только сегодня. Один раз в порядке исключения. Иначе уже и перешивать будет нечего. Пусти, вечно топчешься под ногами!.. — Мама отодвигает бабушку от сундука и скатывает ее постель. — Пропадает уже всякое желание куда-либо идти…
