Дмитрий Быков - Эвакуатор
— Как же эта дискета не сгорела?
— Не знаю, — сказал Игорь. — Сейчас сгорит.
Он достал из кармана земную зажигалку и поджег белый прямоугольник. Он мгновенно вспыхнул и сгорел без дыма, как дачные письма.
— Игорь! Зачем! Это же от матери!
— И что? — сурово посмотрел он на Катьку. — Мать — она во мне, а не в записке. Что ты заставляешь меня банальности говорить, честное слово! Вещь выполнила свою миссию, передала информацию. Хранить, душу травить… фетишизм землянский… По-хорошему, и домой не стоило заходить. Знаешь, почему у вас все хранят? Потому что не верят ни черта. Письма, записочки берегут, как доказательство… Я одного знал — он хранил списки продуктов, которые ему жена писала в магазин.
— Зачем?
— Не знаю. На случай голода перечитывать. У нас никто ничего не собирал. «Коллекционер» вообще было ругательство. Мать у меня коллекцию землянских марок нашла и выбросила. Правильно сделала.
Катька не знала, что делать. Надо было его обнять, утешить, найти единственные слова, но тут, в каменном остове, который был его домом, она не чувствовала никаких прав на него. Зря он взял ее с собой — хотя одному ему наверняка было бы хуже.
— Она точно успела улететь? Все нормально?
— Да, конечно. Она мне всегда оставляла записки в ящике. Никогда не встречала на вокзале, всегда ждала дома с обедом. А внизу записка, чтобы я знал. Иногда ведь ее дома не было, она в школе работает. Ее со школой эвакуировали в первой ракете, это она здесь говорит… Я прилетаю, а тут всегда записка. Это наш ящик, пятьдесят третий.
Он поморщился и отвернулся.
— Вообще ясно было, что все так кончится, — сказал он, помолчав. — Слишком хорошо все было. Так не бывает. Если здесь так хорошо, где-то обязательно плохо. Сами накликали.
— А ты уверен, что было хорошо? — спросила Катька.
— В смысле?
— В том смысле, в каком у нас почти все были уверены. Типа когда мы были молодые.
— Нет, — сказал он. — Я понимаю. Это не то.
— Просто… Видишь, мне трудно тебе здесь объяснить. Ужасно гарью все-таки пахнет. Пойдем на улицу, а? Я там попробую тебе рассказать.
Они вышли из выгоревшего дома. Жалобно скрипела дверь, болтаясь на одной петле.
— Быстро ржавеет все, — сказал он. — А на будущий год все заплетет вьюном, вот увидишь. Он знаешь как быстро ползет?
— Я что говорю-то, Игорь, — гнула свое Катька. — Я все пытаюсь понять: эвакуаторами ведь от хорошей жизни не становятся, а? Это же не для всех профессия. Человек же не просто так улетает черт-те куда, связывается с землянами, иногда женится на земной дуре вроде меня?
— Ох, Катька. — Он вдруг улыбнулся. — Как ты все свое переносишь на меня — это чудо. У вас вообще не умеют любить иначе. У вас высшее проявление любви — это все сделать, как себе. В том числе придумать биографию. Откуда этот землянский эгоизм — понять не могу. Все через себя, как будто лучше себя не бывает.
— Да не то чтобы лучше. Это я просто думаю… как тебе сказать? — что все одинаковые внутри. Не может быть каких-то принципиально других людей. Если все не так, извини, конечно…
— Эвакуаторами, Кать, бывают по двум причинам, — сказал он терпеливо, словно ей было не двадцать пять, а максимум десять. — Либо потому, что человеку на Альфе слишком плохо, либо потому, что слишком хорошо. Из первых получаются эвакуаторы так себе. Они берут в первую очередь ветеринаров и дантистов. Из вторых выходят ребята вроде меня, не сказать чтобы суперпрофессионалы, но все-таки классом повыше. Они берут тех, кто может понять Альфу. Полковник Велехов это знает и никогда мне не простит.
— Кажется, я поняла, — медленно выговорила Катька.
— Наверное, поняла, — согласился Игорь. — Понимаешь ли, я ведь тоже знал, что рано или поздно… и скорее рано, чем поздно… Очень уж все было хорошо. Мы такие были беззащитные, такие беспечные… Собственно, ведь и ожидание катастрофы, которое нас с тобой так роднит, — оно тоже может быть по двум причинам. Либо все слишком отвратительно, либо чересчур замечательно. И в том, и в другом случае скоро все кончится. Веришь, нет, — я потому, наверное, и старался проводить тут меньше времени: так и звенело в воздухе. Но не от ненависти, Кать, нет, — осенью у вас так иногда бывает: день такой синий, яркий, ветреный… И непонятно еще, когда сильней предчувствуешь гибель: в такие вот синие и ясные дни — или когда все сыплется и ветер шумит.
— Скажи, а ты тоже… ждал, что все рухнет?
— Ну, не то чтобы ждал. Мне, конечно, казалось, что живем в каких-то сумерках, при конце прекрасной эпохи, — но кончается она не потому, что испортилась, а потому, что была слишком прекрасной. Я нигде не чувствовал себя в такой безопасности…
— Понятно, дом же.
— Но эта безопасность была — знаешь, как под теплым одеялом в холодной комнате. Очень хрупкая и потому особенно острая. Понимаешь?
— Как не понять. Я как раз примерно в таком положении.
— Что, холодно?
— Ладно, неважно.
— Я могу еще протопить…
— Лежи, лежи.
— На Земле, — продолжал он, — там все ясно: все как бы, извини, по заслугам. Так нарывались, что напоролись. А у нас здесь…
— У вас тоже напоролись. Только на внешнюю силу.
— Да, наверное. Хотя черт его знает. Я допускаю, что и внутренняя могла.
— Откуда?! — поразилась Катька. — У вас ведь была идиллия!
— Идиллия в последней стадии, когда она уже переходит в распад. Могли и сами себя… Я уж не говорю никому, но — могли. Знаешь, как я это понял? Меня лет в семь мать впервые повела в зоопарк. Я тебя потом свожу, хотя его, конечно, тоже эвакуировали. Такая была коллекция… и никто не сидел в клетках, все — в дикой природе. И вот мы пришли, а там старушка сидит, рядом с кассой. И говорит: «Купите кепочку». Продает кепки всякие со зверями.
— Слушай, я же у тебя ее видела в сентябре! Ты в ней на работу один раз пришел! Я еще подумала — откуда такие фантастические звери?
— Да, мне мать тогда купила сильно на вырост. Она нам и не была нужна, собственно, — кепка-то. Но старушка с такой интонацией просила, что нельзя было не взять.
— Что, очень жалобно?
— Да нет, вот землянство неистребимое! Можно просить без жалобности, можно давать от щедрости. У нас все было очень щедро, вот. Очень избыточно. Никто ничего не прятал, все делились. И если хочешь знать — эвакуацией ведь занимались мы одни. На других планетах тоже могли вас отслеживать и брать ваших к себе, но вот им было не до вас. Вообще ни до кого. А мы везде рассылали эвакуаторов, самая востребованная была профессия. Мы так всех и просили: купите кепочку! поешьте нашего пирожка! айда на нашу планету! Все — от избытка, все — бери не хочу. А такая щедрость — она до добра не доводит. Она сама по себе признак какой-то высшей, конечной стадии развития. За которой только большой взрыв — и привет. Так что очень может быть, что это все, — он обвел рукой черные башни своего коркынбааса, — сделалось ходом вещей… У вас — кара за недостаточность, у нас — крах под тяжестью избытка.
