Элизабет Страут - Оливия Киттеридж
— Дайте ему послушать, — сказала она и подождала, пока не услышала абсолютную тишину.
— Почмокай, Генри, — попросила Оливия и подождала еще немного, пока ей не показалось, что она услышала какой-то слабый звук. — Ну вот. Она — крупная девушка, твоя новая невестка, — принялась она рассказывать. — Грациозна, как грузовик. Думаю, малость глуповата. Не могу точно определить, в чем там дело. Но милая. Она бы тебе понравилась. Вы бы с ней поладили.
Оливия оглядела подвальную комнату, в которой сидела, и ей послышалось, что Генри снова издал какой-то звук.
— Нет, она не собирается в ближайшее время, задрав хвост, нестись по побережью на север. У нее и тут хлопот полон рот. И живот тоже полон. Они поселили меня в подвале, Генри. Но тут довольно мило. Он выкрашен в белый цвет. — Оливия попыталась придумать, что бы еще сказать такое, что Генри хотелось бы услышать. — У Криса, кажется, все хорошо, — сообщила она. Потом долго молчала, наконец добавила: — Стал разговорчив… Ну ладно, Генри, — закончила она и повесила трубку.
Вернувшись наверх, Оливия никого там не обнаружила. Решив, что они укладывают детишек спать, она через кухню прошла в бетонный дворик, где уже сгущались сумерки.
— Застали меня врасплох! — раздался голос Энн, и сердце у Оливии застучало громко и часто.
— Боже упаси. Это ты меня застала врасплох — я и не заметила, что ты здесь сидишь.
Энн сидела под лестницей, зажав в пальцах одной руки сигарету, а другой удерживая на животе бутылку с пивом; раздвинув ноги, она сидела на табурете около барбекюшницы.
— Посидите, — предложила Энн, указывая на пляжный стул, на котором Оливия сидела утром. — Если только вас не выводит из себя, что беременная женщина пьет и курит. Если так, то это я полностью понимаю. Но — только одна сигарета и одна бутылочка пива в день. Знаете, когда дети наконец уложены, я называю это время моим временем медитации.
— Понимаю, — сказала Оливия. — Медитируй на здоровье. Я могу вернуться в дом.
— Ох нет! Мне так нравится быть с вами.
В наступивших сумерках Оливия увидела, что Энн ей улыбается. Сколько бы ни утверждали, что нельзя судить о книге по обложке, Оливия всегда считала, что лицо говорит о многом. И все же какая-то коровья флегматичность молодой женщины озадачивала Оливию. Неужели Энн и правда глуповата? Оливия достаточно долго преподавала в школе, чтобы знать: слишком большая незащищенность может принимать вид тупости. Она опустилась на стул и отвернулась. Ей не хотелось гадать, что можно увидеть на ее собственном лице.
В воздухе перед ней плыл сигаретный дымок. Ее поражало, что кто-то в наши дни еще решается курить, и она не могла воспринимать это иначе как оскорбление.
— Послушай-ка, — сказала она, — разве это не вызывает у тебя тошноту?
— Что? Эта сигарета?
— Да. Вряд ли курение помогает против приступов тошноты.
— Каких приступов?
— Я думала, у тебя случаются приступы тошноты.
— Приступы тошноты? — Энн бросила сигарету в бутылку из-под пива и посмотрела на Оливию; ее черные брови взъехали высоко на лоб.
— Тебя не стало тошнить, когда ты забеременела?
— Да нет. — Энн похлопала себя по животу. — Я же — лошадь. Я просто выплевываю их из себя без всяких проблем.
— Это заметно. — Оливия заподозрила, что невестка опьянела от пива. — А где твой новоиспеченный муж?
— Он Теодору сказку читает. Так хорошо, что между ними близость устанавливается.
Оливия открыла было рот, чтобы спросить, какая близость связывает Кристофера с настоящим отцом мальчика, но промолчала. Может, в наши дни уже нельзя говорить «настоящий отец»?
— А сколько вам лет, мама? — спросила Энн, почесывая щеку.
— Семьдесят два года, — ответила Оливия. — Размер обуви — десятый.[38]
— Ух ты, вот здорово! У меня тоже десятый. У меня всегда были большие ноги. А вы отлично выглядите для семидесяти двух лет, — добавила Энн. — Моей матери шестьдесят три, а она…
— А что — она?
— Ну, — Энн пожала плечами, — она просто не выглядит так хорошо. — Энн тяжело поднялась с табурета, наклонилась к барбекюшнице и взяла коробок больших кухонных спичек. — Мам, если вы не против, я собираюсь выкурить еще одну сигарету.
Оливия была против. Там, внутри, — ребенок Кристофера, он, видимо, как раз сейчас пытается развить свою респираторную систему, и что это за женщина, если она готова подорвать все его усилия? Но вслух она сказала:
— Делай что хочешь. Мне-то что до этого, черт возьми!
— «Хвала Господу!» — донеслось сверху.
— Ох, ради всего святого! — произнесла Оливия. — Как вы можете все это терпеть?
— Иногда не могу, — ответила Энн, громоздко опускаясь на табурет.
— Ну что ж, — сказала Оливия, уставившись на собственные колени и разглаживая юбку. — Думаю, это не надолго.
Она испытывала настоятельную потребность отвернуться: Энн закуривала новую сигарету.
Энн не ответила. Оливия слышала, как она сделала вдох, потом — выдох, в сторону Оливии снова поплыл дымок. И в ее голове неожиданно расцвело понимание: девочка паникует. Откуда ей было знать об этом — ей, ни разу за все семьдесят два года не поднесшей к губам сигарету? Но осознание этой правды переполняло Оливию. На кухне зажегся свет, и сквозь зарешеченные окна ей было видно, как Кристофер подходит к раковине.
Порой, вот как сейчас, у Оливии возникало осознание того, с каким отчаянным упорством каждый человек на свете стремится обрести желаемое. Для большинства это — чувство безопасности, защищенности в том океане ужаса, в который все больше и больше превращается наша жизнь. Люди полагают, что любовь может дать им это, и возможно, так оно и бывает. Но если — как в случае с курящей рядом Энн — требуется родить трех малышей от трех разных отцов, и даже этого недостаточно, тогда что? А Кристофер — почему он оказался таким безрассудно храбрым, что взвалил на себя эту ношу, и не до, а лишь после того, как это произошло, побеспокоился сообщить матери? В почти полной темноте Оливия увидела, как Энн наклонилась и загасила сигарету, окунув ее кончиком в детский бассейн. Раздалось еле слышное «псст», потом она швырнула окурок под сетчатый забор.
Лошадь?
Кристофер не сказал ей правды, прислав и-мейл о том, что у Энн бывают приступы тошноты. Оливия прижала руку к щеке — щека горела. Ее сын — он ведь Кристофер, он ни за что не смог бы сказать: «Мам, я по тебе соскучился». Он сказал, что у его жены «приступы тошноты».
Кристофер появился в дверях, и сердце Оливии устремилось ему навстречу.
— Иди к нам, — позвала она. — Иди. Посиди с нами.
