Дина Рубина - Русская канарейка. Голос
И тогда выяснялось, что столик «У Прокопа» (любимый, под портретом Жан-Жака, где тот, в полосатом кафтане и с треуголкой под мышкой, чуть выставив ногу, спесиво поглядывает на полное блюдо улиток внизу) уже распорядительно ею заказан, и ее крошечный, такой удобный в парковке двухместный «Мерседес-Смарт» ждет их — «тут два шага». И все предусмотрено, и думать не о чем.
А кто еще, кроме Николь, мог терпеть его молчание на протяжении всего утра (немота — гигиена связок), когда на простейший вопрос «тебе сделать тосты?» следует лишь рассеянный хмурый кивок? Жениться мне, что ли, на этих пыльных семейных сейфах, думал он иногда.
Когда на следующий год в конце августа у него вдруг обнажилась вольная неделя, он написал Магде, что мечтает приехать. И в ответ — буквально через полчаса, словно она проверяла почту именно в ожидании письма от Леона, — получил призыв заглавными буквами: «ПРИЕЗЖАЙ НЕМЕДЛЕННО!»
Тогда он осторожно осведомился, не будет ли наглостью, если его подруга Николь… она еще ни разу не бывала на греческих островах… И в ответ столь же молниеносно: «Добро пожаловать, Николь!»
Магда оставалась верна себе.
…И вновь был накрытый на террасе стол, и беспокойный трепет огня в светильнике, бесплотная эгейская луна, бесконечно восходящая над морем. И голос Леона. Сначала он пел вполсилы, не желая разрушать мягкость этого упоительного вечера с тишиной его жемчужных сумерек, пропитанных миртом и жасмином.
На сей раз решил побаловать свою публику неаполитанскими песнями (не так давно записал диск у Грюндля в Вене, и тираж допечатывался уже дважды). Распевшись, пел щедро, не экономя голоса, почти не делая перерыва, одну за другой, полнозвучно оплетая простор такого близкого моря. Спел уже чуть не целую программу — и Serenata Napoletana, и Attimo per attimo, и Curre Curre Guagliò… Уже нащупал руку Николь, собираясь потянуть ее с террасы в их комнату, где ждала расстеленная кровать, пахнущая лавандой. Но едва умолкал, как Магда — душераздирающе робко, почти шепотом — просила: «Еще, еще…» — и после короткой паузы, почти вздоха, Леон снова пел, на самый конец приберегая бессмертную «Вернись в Сорренто!»…
…Затихнув на последней ноте, растворенной в воздухе, заметил — как почти всегда бывало — в глазах у Магды влажный благодарный блеск. И на сей раз потянулся через стол, накрыл ее маленькую суховатую руку своей и нежно проговорил:
— Магда? Все хорошо…
— Над морем всегда поется нечто протяжное, — задумчиво сказал Натан. — Диктат стихии…
Вдруг из теплой глубины одесского воздуха (это даже не память: что-то звучит в голове, что за тенора, чьи это голоса?) сюда, на террасу, прилетела мелодия, которую напевала Барышня, уже безумная; Леон лишь подхватил ее, не без удивления вслушиваясь в собственный голос:
— …Однозвучно греми-и-и-ит… ко-олоко-о-ольчик… И доро-о-ога пылится слегка…
И полным голосом запел, любовно вплетая звуки в два далеких и отчего-то родных голоса, что бесплотно звучали у него внутри, окликая мечтательной тоской:
— …И уныло по ровному полю… разлива-а-ается пе-е-еснь ямщика-а-а-а…
Это тенора были, и его голос — самый высокий — догонял тех двоих, парил над ними, тайно перекликаясь, взмывая над террасой, над притихшим морем, то ныряя вниз и распластываясь над волной, то вновь взмывая и затихая в искристой звездной выси. Когда окончательно на pianissimo растворился в шорохе моря, Магда медленно и удивленно проговорила:
— Я ее помню: ее папа любил, эту песню… Они ее пели с Иммануэлем, называли «русской»: «Русская песня». — И вновь ее глаза блеснули в свете свечей: — Откуда ты знаешь ее, чертов суч-потрох?
Поднялась и вошла в дом.
Спустя минут двадцать, когда босой, в халате, накинутом и подпоясанном «на живульку», он вышел из ванной, чтобы сразу шмыгнуть под одеяло к Николь, его в коридоре перехватила Магда. Она была просто сама не своя: смущенным полушепотом сообщила, что совершенно случайно…
— Прости, ради бога, Леон, так получилось! Я… понятия не имела и, конечно, ни за что бы не допустила! Но это был Натан, он взял трубку. Сейчас признался: утром звонила Габриэла. И он… ты не представляешь, как я злюсь!.. короче, он проговорился, что здесь ты. А Габриэла… ты же знаешь: становиться на пути ее желаний — это как в тайфун попасть… В общем, она заказала билет и примчится сегодня ночью. Говорит, давно хотела тебя повидать, школьная дружба не стареет… — И оборвала себя, в ярости тряхнув седой челкой: — И прочая бестактная пошлость! Ты очень сердишься?
Леон почувствовал краткую острую боль внутри, будто сердце прижгли сигаретой. Помолчал мгновение, спокойно поцеловал Магду в щеку и сказал:
— Ради бога, не делай из всего трагедию. Время идет, жизнь катится, я давно обо всем забыл. Тем более что завтра утром мы все равно вылетаем в Париж.
— Как! — ахнула она. — Ты обещал пробыть целую неделю!
— Да-да, — отозвался он, — прости, пожалуйста. Сейчас звонил Филипп: он считает, что мне надо вернуться к репетициям пораньше. — И все убедительнее, потому что немедленно внушил сам себе, что просто обязан уехать: — Продюсер там нервничает и просит артистов быть загодя.
И даже Магда, умница и великий конспиратор Магда не почуяла ни малейшего напряга в его голосе.
Как бы там Габриэла ни лелеяла свои хотения, Леон больше не собирался с ней сталкиваться.
Он был уверен, что, прилетев среди ночи, Габриэла проспит до полудня. А в восемь (все еще будут спать) они с Николь тихонько и вежливо покинут гостеприимный кров Калдманов. Николь, пожалуй, удивится, но, как всегда, не станет вытягивать из него правды. Удобный характер. Все прекрасно устроится. Он даже успеет, если встанет пораньше, распеться и поплавать в любимом гроте под скалой.
И хотя всю ночь не сомкнул глаз, утром — Николь еще дремала, обеими руками подмяв под себя подушку, — бесшумно выскользнул босиком на белую террасу, перелез через балюстраду и козьей тропкой спустился к морю. А там, раздевшись донага и чалмой накрутив на голову свои белые купальные трусы, проплыл под низким портиком пещеры и медленными гребками достиг отдаленной, еще сумеречной, слабо мерцающей стены грота. Воды здесь было ему по пояс…
Стояла рассветная неподвижная тишина, заполненная легчайшим плеском и лепетом мелкой волны. В проеме входа видно было, как все сильнее накаляется макушка ближайшей горы, из-за которой вот-вот покажется малиновый диск. Тихое блаженство заповедного рая — и сумасшедшая акустика.
Чуть слышно он приступил к распевке в середине диапазона, и солнечные слитки в воде и на стенах у самого входа заволновались в водовороте замирающих звуков.
