Дина Рубина - Русская канарейка. Голос
Минут пять еще оживленно рассказывал, что вдохновенный Тараканов тащит его с кантатой в Москву, что партию цифрового соло-рояля наиграл им когда-то подвыпивший Андрей Гаврилов, и получилось чудесно, и что эту музыку хорошо слушать в наушниках, тогда вся изысканная фактура как на ладони, — говорил и говорил, обращаясь к Натану, стараясь не показать, что заметил слезный блеск в глазах Магды… Вдруг она порывисто его перебила:
— А о чем эти самые сакральные слова, можешь перевести?
— Ну-у-у… очень приблизительно. Вернее, очень буквально, а это всегда убивает волшебство, правда? Примерно так: «Восходит ввысь песнь человеческая, стремится сквозь пространства в небеса, сквозь одинокие безымянные миры…» — как-то так, в общем. И ничего это не передает! Ничего…
— Просто надо слышать твой голос, — согласилась она. — Тогда ясно все. А больше ничего и не требуется. Все это — о любви.
Леон с силой потянулся, сцепил на затылке руки замком.
— О нет, — заметил он, глядя туда, где драгоценной чешуей переливалась во тьме шкура морского дракона. — В конце концов, все мы поем любовные песни собственному отражению. Так называемая «любовь» — вздор и слякоть, Магда; ничего она не стоит в сравнении с «одинокими безымянными мирами».
…В последний перед его отъездом вечер они вышли прогуляться по набережной, и Магда — по-прежнему легкая, прямая, но совершенно уже седая — сухо проговорила, что хочет (давно хотела) что-то ему рассказать. Они дошли до «своей» таверны и уселись за деревянный столик у стены, над которым висела огромная карта Греции со всеми островами и на ней — самодельная клетка, где бойко прыгала канарейка. Дочка хозяина принесла им кофе, и Магда, достав сигареты (по этому он определил, что разговор пойдет непростой, она обычно старалась при нем не курить), затянулась и спокойно, как-то протокольно, будто говорила о давней знакомой, которую не слишком жаловала, сообщила совершенно ошалевшему Леону, что больше жизни любила одного человека (не Натана, жестко уточнила она), точка.
— Вернее, не точка, а запятая, — встрепенувшись, добавила она другим тоном, глядя не на Леона, а куда-то в проем двери, за которым открывалось море. — Потому что происходило все это, когда Натан был у сирийцев. Именно во время этого бесконечного кошмара. Ты, конечно, знаешь, что делают с пленными эти звери? Ведь сирийцы — звери, в отличие, скажем, от египтян. И я, конечно, молилась, чтобы Натан вернулся или чтобы умер, но главное — чтобы перестал страдать. И одновременно боялась его возвращения. Потому что тогда только и начались бы ужас и страдания моей жизни.
— А… потом? — пробормотал Леон подавленно.
— Потом, — спокойно продолжала Магда, затягиваясь сигаретой и покручивая двумя пальцами круглую керамическую чашку из-под кофе, — потом началась война Судного дня, и мой возлюбленный погиб на второй день войны, на Голанах… Так я поняла, что предателей и шлюх наказывают особенным образом: их собственная задница остается при них — чтоб было по чему хлестать себя розгами всю жизнь.
Канарейка в клетке металась как оглашенная, захлебнулась писком, замерла — и вдруг залилась трепещущей телефонной трелью, так что оба они, и Магда, и Леон, невольно вскинув головы, минуты две выжидали, не прольется ли сверху еще какая-нибудь весть.
Магда вновь принялась крутить чашечку, поворачивая ее с боку на бок, высматривая густые кофейные разводы по стенкам.
— А через год Натана выменяли, и он вернулся — не человек, а какое-то месиво. И мы прошли кучу операций, и ходили по угольям костра, боясь прикоснуться друг к другу, как два давно разлученных, отвыкших от нежности старика. Иногда по ночам я просыпалась и принималась искать его по всему дому, и находила где-нибудь на террасе: он лежал на полу, свернувшись калачиком. Просто он так привык, валяться на полу — там, понимаешь?
Она глубоко вздохнула, отбросила ладонью со лба седую ровную прядь.
— Но в конце концов победили судьбу. И тогда родился Меир… Почему я решила тебе это рассказать? — спросила она, будто очнувшись, и, вскользь: — Надеюсь, ты понимаешь, чего мне это стоило… Чтобы ты не смел так говорить о любви — она не вздор и не слякоть! Чтобы не смел из давней глупости одной юной паршивки выстраивать трагедию всей своей жизни! Чтобы ты знал, каким бывает настоящее предательство: это когда твоего мужа пытают, а ты в это время задыхаешься от счастья в объятиях единственно любимого человека.
Она помолчала, подняла на него пристальные, требовательные глаза и добавила, усмехнувшись:
— И ничего. Продолжаем жить…
— Но ведь Натан… он не знает? — выдавил Леон, не поднимая на Магду глаз.
— Зато я знаю! — отрывисто и жестко отозвалась она. — Знаю за двоих.
Когда подходили к дому, она остановилась и, прежде чем ступить на лестницу к террасе, робко коснулась его руки:
— Ты презираешь меня? Ты никогда больше к нам не приедешь?
Он растерялся, смутился… Вдруг подался к ней и впервые неловко ее обнял. Впервые проговорил, сам удивленно вслушиваясь в детскую правду этих слов:
— Я тебя очень люблю, Магда!
* * *И через год приехал на Санторини с Николь — милой, мягкой, несколько вяловатой девушкой, единственной наследницей в почтенном роду итальянских банкиров.
Они познакомились в Женеве, на банкете в честь основания какого-то трастового фонда (кажется, именно ее папаша и дядья были среди столпов этой миллиардной вселенной), и через два дня она позвонила ему уже в Париже, даже не скрывая, что приехала ради него, из-за него и к нему.
— Я не заказала отеля, — сообщила с патрицианской простотой богатой наследницы. — Ведь твой диван раскладывается?
Николь была влюблена в него, как в негасимую птицу-феникс; на концертах и в опере всегда сидела в первом ряду, бледнела на самых высоких нотах так, что лицо становилось фарфоровым, и это было заметно даже в полутьме зала; задерживала дыхание на ферматах, едва не падала в обморок… И после поклонов, когда занавес сползался, сталкиваясь и шевелясь, — робко, как в святилище, входила в гримерку, первым делом касаясь его плеча или руки, словно удостоверяясь, что он — не бесплотный Голос, а реальный человек, раздетый до пояса, вспотевший, усталый и возбужденный, умело и быстро снимающий салфетками грим и желающий только «жрать, жрать и спать! с тобой!».
И тогда выяснялось, что столик «У Прокопа» (любимый, под портретом Жан-Жака, где тот, в полосатом кафтане и с треуголкой под мышкой, чуть выставив ногу, спесиво поглядывает на полное блюдо улиток внизу) уже распорядительно ею заказан, и ее крошечный, такой удобный в парковке двухместный «Мерседес-Смарт» ждет их — «тут два шага». И все предусмотрено, и думать не о чем.
