Евгений Водолазкин - Похищение Европы
— Тем более, что Россия — это Европа.
— Да, пожалуй, — задумчиво подтвердил Анри. — По крайней мере, когда-то была ею.
Название нашего движения — «Молодая Европа» — указывало на его молодежную направленность. О том же говорил неполитически юный возраст его лидера. Анри вообще был убежден, что всякая революционная или освободительная деятельность по своему энергетическому типу соответствует молодости. Вместе с тем он распространял свои планы на гораздо более широкую публику. Молодежное ядро организации призвано было служить катализатором для всех сочувствующих европейских сил — а их, по его мнению, было немало. На периферии его сознания маячил также 1968 год, с той разницей, что нынешний молодежный протест виделся ему более управляемым и конструктивным.
По этим, вероятно, соображениям, консолидацию сил Анри начал с молодежных организаций. Начал, как я понимаю, еще до получения моего согласия быть «лидером», потому что те встречи, которые мы успели провести до отъезда из Парижа, несомненно, заключали в себе и немалую предварительную работу. Правые и левые — это, по мнению Анри, на данный момент было самым главным. Именно к этим силам апеллировал он в первую очередь, когда начинал готовить почву для сотрудничества в той или иной стране. За центр, по его мнению, можно было не волноваться. Люди центра всегда рассуждают здраво и не требуют убеждения в очевидном, а что могло быть очевиднее необходимости эмансипации Европы?
Выстраивая мой образ, Анри учил меня делать упор на общечеловеческих ценностях, близких и правым, и левым. Мое политическое лицо должно было быть смазанным, почти импрессионистическим — таким, чтобы и правые, и левые могли увидеть в нем желаемое.
— В неопределенном человеку свойственно видеть то, что близко ему самому, — говорил Анри. — Неопределенность обладает неким зеркальным эффектом и отражает того, кто в нее всматривается. Так что чем больше неопределенности, тем лучше. Предлагайте им только контуры, будьте для них чем-то вроде раскраски. Нужные цвета они подберут сами.
Прогнозируя исход запланированных им встреч, Анри очень рассчитывал на поддержку левых с их антиимпериалистическими настроениями:
— Мы пообещаем им столько антиимпериализма, сколько они захотят. По этой части недостатка у нас не будет.
Я помню бледные остроносые лица французских коммунистов. Войдя в офис Анри, они держались поначалу скованно, словно предчувствуя подвох, и даже майка Анри с изображением Че Гевары необходимого впечатления на них не произвела. Не помогла и родная им французская речь, посредством которой мы (даже я, напрягшись, придумал несколько фраз) общались. Лед растаял, когда интуитивный Анри заговорил о связях с Россией, представляя Настю в качестве наглядного доказательства этих связей. Настя им понравилась, и они неожиданно рассказали, как их поили водкой после партийного совещания в Москве. У Анри тут же нашлась водка, ценимая им, правда, еще до его связей с Россией. Это окончательно убедило парижских товарищей в наших живых контактах с Москвой. Лица их постепенно розовели. Нашу встречу они покинули в самом веселом расположении духа.
Гораздо сложнее было с французскими правыми. При их скептическом отношении к объединению Европы (им казалось, что в образовавшейся многонациональной магме Франция потеряет свои особенные черты) у нас было не так много вещей, способных их заинтересовать. В первую очередь, речь могла бы идти о тотальной американизации, которой нам следовало совместно противостоять. Разумеется, такого рода резистанс не был специально правой темой, скорее — традиционно французской, но мы считали, что в наших беседах нажимать следует именно на это. Впрочем, Анри предвидел (да так оно и оказалось), что ограничиться этой темой не удастся, и серьезно тренировал меня по всему возможному кругу вопросов.
— Я знаю, что их взгляды вам не близки, — сказал он, завершая нашу подготовку. — И слава Богу. Но во Франции, в силу ряда обстоятельств, правые очень сильны, и с этим нужно считаться. Подумайте также о том, что популярность правых партий не возникла из ниоткуда, что это реакция на некие просчеты во внутренней политике государства. Может быть, это позволит вам отнестись к вашим собеседникам повнимательнее. — Анри улыбнулся. — Будьте немножко актером, подыграйте им. Перенимать их лозунгов мы не собираемся, да это и не полезно для дела. Но общайтесь с ними как бы с невольной симпатией. Как бы не можете говорить всего, что думаете, но оно как бы прорывается. От вас не требуется произносить никаких праворадикальных текстов. Они сами их произнесут, а вам достаточно будет их выслушать. Людям важно, чтобы их слушали. Не стесняйтесь спрашивать, потому что вопросы — это свидетельство внимания. Вопросы хороши еще тогда, когда особенно нечего сказать самому. На все отвечайте кивком. Кивок-это не обязательно знак согласия: это лишь знак того, что вы все понимаете и принимаете к сведению. И последнее. В любой из многочисленных наших встреч исключается полемика. Целью наших встреч не является устанавливать различия. Дело обстоит как раз наоборот: со всеми мы пытаемся найти общее.
Наше общение с коммунистами было моей политической премьерой. Подобно моему первому сексуальному опыту, этот первый политический опыт выглядел, как я понимаю, невыразительно. Правда, в отличие от дел постельных, в этот раз нас поддерживал Анри, и благодаря его активности встреча все-таки удалась. Вместе с тем, уже готовясь к общению с правыми, я почувствовал, что закрепощен гораздо менее, чем в первый раз. Более того, мне даже показалось, что я начинаю входить во вкус.
Встреча с представителями какой-то правой организации (помню, что, как и у нас, в их названии присутствовало слово «молодая» — «Молодая Франция», нужно думать) состоялась накануне нашего отъезда из Парижа. Резкое их отличие от коммунистов бросалось в глаза с первого мгновения. О, это были совершенно другие господа. Они не покашливали в кулак и не подтягивали рукавов свитера (среди них вообще никого не было в свитере). Они входили как право имеющие — решительно и твердо. Вместе с тем была в них и какая-то комичность. Из-за того, может быть, что все пришедшие — их было трое — сильно различались по росту и полноте. В таких случаях единое выражение лиц выглядит смешно — особенно если это выражение решительности.
Наши гости не тратили время на общие декларации, а сразу же перешли к делу. В этом было даже что-то нефранцузское, что-то свойственное скорее англосаксу, стремящемуся to come to point at once. Не исключаю, что причиной тому был английский язык, на котором мы в тот день говорили.
