Джоан Барфут - Тяжкие повреждения
Мальчик совсем не хорош собой. Волосы у него длиннее, чем в тот день в «Кафе Голди». В глазах нет тогдашнего острого ужаса и паники, но видны ужас и паника помягче, вызванные тем, что происходит сейчас. У него тонкие губы, маленький подбородок. Не урод. Обыкновенный, не хуже других, но и не лучше.
То, что случилось, должно было оставить на нем какой-то след. Должны быть шрамы, переломы, или кровь должна идти. А у него одежда опрятная и чистая, голубая рубашка аккуратно заправлена в брюки. Он даже при галстуке. Так мог бы выглядеть школьник, произносящий речь на выпускном, или мальчик, укладывающий пакеты с покупками в багажник ее машины. Если бы она сама не видела, как он чудовищен, трудно было бы поверить.
Что творится в сердцах у этих молодых людей, у него и Аликс, — загадка.
Она выпускает его руку, которая ничего не помогает понять. На этот раз он отдан ей на милость. Что ей делать с такой силой и властью? Если ей нужны шрамы, придется самой их наносить. Если она хочет крови, то пустить ее должна сама.
Она бросает взгляд на Лайла. Она видит, что он смотрит на мальчика с безоговорочной, ледяной, как жидкий азот, ненавистью: мужчина, приведенный в ярость и отчаяние тем, как уничтожена его жизнь. Она смотрит на сыновей Лайла, на красивых, процветающих, дельных Уильяма и Роберта. Они тоже глядят на отца. Они должны думать, что это несправедливо — то, что он, хотя ни в чем не виноват, по рукам и ногам связан всем этим ею. Она тоже ни в чем не виновата, но для них это неважно.
А ее собственный сын? Джейми уставился вдаль, у него сжимается и подергивается какая-то мышца на челюсти, ей виден только его профиль — что видит он? Разнообразные печали, так она думает. Или, возможно, разнообразные пути отмщения. Она отводит от него взгляд и снова смотрит на этого мальчика, на Рода. Она ждала чего-то большего, он должен быть чем-то более существенным — нет, серьезно.
Мэдилейн из-за него расплакалась. Она стоит у крыльца. Берт обнимает ее за плечи и, утешая, похлопывает по спине, а у нее по щекам катятся слезы. За одно это, за то, что заставил старую женщину, мать, плакать, этот мальчишка должен страдать.
Он и страдает. Он окружен и, если не считать Аликс, окружают его презрение, ярость и горе. Поначалу ему было очень не по себе, сейчас он мучается. Вид у него такой, как будто он сейчас расплачется.
Вот и хорошо.
Может ли быть, что Аликс замышляла именно это? Не решила ли она, единственная среди них, отомстить, не оказалась ли настолько умна, что сумела продумать и осуществить план такой изысканной, такой тонкой и осторожной пытки для этого мальчишки, что это может показаться даже ему проявлением любви или даже спасением?
На лице у Аликс написана суровость, решимость и, возможно, умиротворение. Она стоит с ним рядом, но целиком предоставила его той судьбе, которая ему выпадет.
В нормальных обстоятельствах новому гостю как раз сейчас предложили бы напитки и закуски, пригласили бы присесть, сказали бы что-нибудь доброе и приветливое. Не могут же они так и стоять вокруг этого мальчика в застывших позах, как будто решают, доверять ему стрижку газона или нет.
— Лайл, может быть, принесешь молодому человеку что-нибудь прохладительное? — спрашивает она.
И когда Лайл, этот глубоко воспитанный человек, встряхнувшись, выходит из того состояния, в котором пребывал до сих пор, и встает, она говорит мальчику:
— Садись. — И кивает на кресло Лайла. Обращаясь к Уильяму и Роберту, она говорит: — Как там ваши подковы? Кто выигрывает? — Они воспринимают это, чего ей и хотелось, как предложение вернуться к игре.
— Мама, вы же были в саду. Может быть, вы с Бертом срежете немного цветов для столовой? Допустим, пару маленьких букетиков на стол и большой, шикарный — на каминную полку? А Аликс могла бы вам помочь.
У нее неплохо получается. Она наблюдает за тем, как рассасывается толпа, с определенной гордостью. Качества лидера, которые раньше так помогали вести хозяйство и организовывать рекламные кампании, по-прежнему при ней.
Лайл, выходя с холодной газировкой и стаканом, удивляется тому, что мальчишка сидит в его кресле, а почти все остальные разбрелись кто куда. Снова позвякивают подковы. Аликс и Мэдилейн оживленно — сердито? — разговаривают, Берт стоит рядом.
— Спасибо, Лайл, — говорит она. — Может, Мартин и Джейми тебе чем-то помогут с тем, что стряслось на газоне во дворе?
На газоне во дворе, насколько она знает, ничего не стряслось, и Лайл поднимает брови, но понять, к чему она клонит, нетрудно, намек более чем прозрачный.
— Ладно, — медленно произносит он. — Хорошо. Ребята?
Джейми противится больше всех. Он смотрит на мальчика тяжелым взглядом, но обращается к Айле.
— Мы недалеко, — говорит он.
Он что, думает, что этот мальчик может причинить ей вред? Больший, чем уже причинил? В опасности тут он, а не она.
— Разверни кресло, — велит она ему, — чтобы мне тебя было видно.
И он неуклюже, поставив сначала свою газировку, разворачивается, с трудом подтаскивая неповоротливое кресло. Послушный мальчик. Может, она отчасти сама виновата, не крикнула ему: «Стой!» — в тот решающий момент в «Кафе Голди».
— Да уж, — произносит она весело, — непросто, правда? И о чем, как ты предполагаешь, мы можем говорить?
Если случилось, что Аликс сегодня совершила нечто намеренно жестокое, то не стоит гадать, откуда у нее это острое, режущее умение.
— Не знаю, — как будто ему двенадцать, смотрит себе на ноги. Внезапно осознавая, что болтает ими взад-вперед. Чего, как он, видимо, понял, она сделать не может — и он резко останавливается.
— Почему ты приехал?
— Из-за Аликс, наверное. Она сказала, так надо. Я, — и он смотрит на нее безумными глазами, — не хотел.
Понятно, что не хотел. Но если он смотрит на Айлу, надеясь получить нечто вроде материнской поддержки, то тут он стучится в каменную грудь.
— Тогда, я думаю, мы в равных условиях. Никто, кроме Аликс, не хотел, чтобы ты приезжал. Я бы никогда не сказала такое обыкновенному гостю, но тебя это наверняка не удивляет. По-моему, нам с тобой нечего вытанцовывать из вежливости друг перед другом, как перед другими людьми.
Он, возможно, с благодарностью принял бы любой танец из вежливости. С этой надеждой можно проститься. Забавно то, что в том, что она сказала этому мальчику, есть своя правда: он — человек, от которого ей почти нечего скрывать. Они видели друг друга в самом обнаженном состоянии. Раздеться, исповедаться — все это ничто по сравнению с той секундой в «Кафе Голди».
— Но вот ты здесь, несмотря на то, что все были против, в том числе ты и я, и о чем, как ты думаешь, мы можем поговорить? (Он пожимает плечами; беспомощный, потерянный.) — Ну что ж. Я знаю. Как насчет того, как мы, каждый, провели прошедший год? Ты мне расскажешь про тюрьму, а потом я тебе — про больницу. Готова поспорить, кое в чем они не так уж отличаются одна от другой. В том смысле, что ни там, ни там не можешь делать то, что хочется. Не забудь, я все еще не могу и, судя по всему, никогда не смогу. А ты?
Слишком жестоко? Она, в общем-то, не хотела доводить его до слез. Она думала, он покрепче. У него же, в конце концов, было ружье. Он в нее выстрелил, разве нет?
Она думала, что и сама она покрепче. Может быть, именно это имела в виду Аликс: когда на него смотришь, на живого, вблизи, в нем нет ничего чудовищного.
Тогда кто же будет ее преследовать, какой неясный образ она сможет вспоминать, кого с уверенностью счесть представителем рока, настолько величественного и могучего, что он отнял у нее ноги, такое животрепещущее движение, ощущение, без которого нельзя? Этого мальчика? Его незначительность, его робость, его откровенный страх — все это делает ее рок таким ничтожным, ее страдания — пустячными, ее борьбу — мелкой. Какое оскорбление, какой удар.
Неужели Аликс выяснила и это? И не взялась ли она в таком случае достроить его, сделать его больше, помочь ему дорасти до роли, которую он уже сыграл? Если так, то за это стоило взяться. У Айлы хитрая, умная девочка.
— Расскажи мне, — произносит она, возможно, слишком расширяя временные рамки, — что ты чувствуешь? То есть кроме страха и нежелания здесь находиться?
— Ну, — говорит он, чуть подумав, а может быть, просто гадая, какого ответа она ждет, — я очень жалею, — он снова поднимает голову, в его тусклых маленьких глазах все еще блестят слезы. — Я так жалею.
— О чем? Что тебя поймали? Что попал в тюрьму? Пытался ограбить кафе-мороженое? Провалил эту затею? Выстрелил в меня? Жалеешь себя, меня — как тебя понимать?
Голос у него дрожит. Ему стало еще страшнее, если он умный.
— Обо всем, наверное. О том, что так получилось. Я этого не хотел, совсем не хотел. Я поверить не мог.
— Я тоже, — соглашается она. — Я тоже не могла в это поверить. В общем, и до сих пор не могу. Хотя вот он, ты, и вот она, я, и наше с тобой, как бы это назвать, неожиданное столкновение тоже состоялось. Думаю, придется в это поверить. Ты о тех секундах часто думаешь? Я — да. Даже не могу тебе сказать, сколько раз я снова и снова прокручивала все в памяти. И каждый раз для меня это — шок. А для тебя?
