Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)
Я выпал из одеяла; было еще темно, нужно было успеть записать все эти важные вещи; они прилипали к задуманному накануне – еще не ясно было, что к чему и как оно будет выглядеть в итоге, но замысел был простенький: никакой безысходности под конец. Ведь часто читаешь о добром – с него начинается, но все придумано с единственной целью: распахнуть ворота перед огромной ядовитой тучей. Мне хотелось написать наоборот: пускай трупоедство переместится в начало, а в конце воссияет свет. «Мы будем, мы будем, мы будем любить друг друга! – воскликнули они и пошли, обнявшись».
…Наскоро записав ночное, я безнадежно истощился, такое случается. День задохнулся в объятиях равнодушной ерунды, вечером я маялся в гостях. Делать там было нечего, я жил без этих людей много лет и легко бы обошелся без них дальше; никто не запоминался; тени, зашифрованные скучным шифром, запароленные примитивными паролями из собственных имен; тени пьющие, тени качающиеся в ленивых танцах. Одна такая тень стала Истоминым; Истомин пошел вон из полутемной комнаты, походка у него была журавлиная, лысеющая голова с хохолком чуть откинута, плечи расправлены, грудь колесом. Я вышел следом; Истомин уселся на подоконник, протянул мне пачку. Я отказался, предпочитая свои.
«Как оно?» – спросил я, глядя мимо, на зыбкие вечерние огни за окном.
Истомин изменился. Он выглядел веселым и спокойным, я знал его прежде злым и завистливым, хорошо помнил, как он поджимает тонкие губы. Мы просидели за одной партой десять лет, и он ревниво следил за каждым моим успехом, вплоть до ничтожного; когда он обошел меня по всем статьям, он продолжал оглядываться, проверяя, где я плетусь, и вовсе не казался довольным, ему было мало, он смутно подозревал, что ничего не добился, оставив меня позади. Но сейчас, когда он восседал на подоконнике, обхватив колено руками, я не чувствовал в нем былой недоброжелательности.
«Я служить поступил, – Истомин дружески подмигнул. – Попал в струю, очень выгодная кампания. Сразу дали майора, а служить всего три месяца. И свободен на всю оставшуюся».
«Ты подался в войска? – Я удивился и не скрывал этого, Истомин боялся казармы, ненавидел погоны. – Майором, три месяца? Ничего об этом не знаю, что за синекура?»
«Представь себе. Мало кто знает. Мне подсказали, я побежал. Все равно заберут когда-нибудь, так лучше я сейчас отстреляюсь. Это какой-то особенный призыв, только в этом году. Я даже форму не надел ни разу, живу дома, никто не догадывается, что я под ружьем. Рекомендую, подключайся».
«Кому мы нужны? Мы разменяли пятый десяток…»
«Самому должно быть смешно. Откуда в армии логика?»
Он легко соскочил с подоконника, хлопнул меня по плечу, чего раньше за ним тоже не водилось. Я молча смотрел ему в спину; ни с кем не прощаясь, Истомин прихватил шляпу и плащ, вкрадчиво хрупнула входная дверь. Я тоже не любил военных, Истомин это знал. Мне были известны случаи, когда повестки приходили покойникам и новорожденным; если задача поставлена, то пятый десяток не спасет.
Я ушел через полминуты, провожаемый легким ароматом анаши; одевался уже на лестнице, мне не хотелось упустить Истомина. Догонять его я не думал, лучше было следовать по пятам. Чего я от этого ждал, оставалось загадкой; мне почему-то казалось, что он, невзирая на поздний час, направился в тот самый военкомат, общий у нас. Я уже принял решение последовать его примеру, запрыгнуть в тронувшийся поезд; к чему я хотел приспособить самого Истомина, зачем собрался его преследовать, я не знал. С военкоматом я мог бы справиться без него; Истомин, словно почувствовав свою ненужность, исчез за поворотом. Я перешел на бег, свернул и не увидел его. Здание военкомата находилось в трех кварталах от меня; оно уверенно втиснулось между двумя жилыми домами, напоминая самоуверенного подвыпившего прапорщика, который уселся в вагоне метро, имея слева и справа гражданских снобов из гопоты, есть такая особенная порода, привыкшая ездить с широко разведенными коленями. Здание чувствовало себя непринужденно, как тот же прапорщик в обществе новобранцев. Оно могло без усилий всосать в себя содержимое соседних строений, от младенцев до без пяти минут трупов.
Время было не приемное, хотя я заметил, что вокруг светлее, чем полагается. И людно, как днем; странно было бы удивляться, что меня не замечают, это общее место, шаблон – писать, что вот, дескать, мимо текут людские потоки, и никому-то нет до тебя дела; сейчас, однако, я испытывал ощущение, будто меня не замечают сильнее, чем обычно, меня вообще не видят. Я толкнул дверь, вошел.
Похоже, что я двигался с закрытыми глазами, не запомнил ни лестниц, ни дежурных; наверное, мне был заранее известен маршрут, я очень скоро попал, куда нужно.
В небольшой комнате, освещенной светом настольной лампы, царили желтые и зеленые краски. Ничего красного вопреки ожиданиям. За столом сидели трое – Истомин, облегченно вздохнувший, а рядом – Наташка и Воробьев. Когда мы были школьниками, их парта была впереди нашей с Истоминым. В глубине помещения виднелась еще одна дверь, и она бесшумно распахнулась; к столу шагнул начальник Генштаба, которого я сразу узнал, он часто мелькал в теленовостях, пока его не погнали со службы за какую-то коррупцию и состояние здоровья, в связи с переходом на другую работу. Я и фамилию припомнил: Дроздов; потом решил, что ошибся, но оставался уверен в ее птичьих корнях.
Он сразу дал понять, что все подстроено заранее.
«Ты последний, – сказал Дроздов, тяжело усаживаясь за стол. – Мы давно тебя ждали»,
Я вдруг почувствовал, что мне искренне рады и видят во мне не знаю, кого – блудного сына, или кого попроще, овцу, тоже заблудшую и долго скитавшуюся, но вот спасенную в последний момент. Истомин, Воробьев и Наташка с трудом сдерживали довольные улыбки; Истомин при этом выглядел материальнее остальных – Дроздов, впрочем, тоже.
«Мы все теперь не такие, мы другие», – сказал Дроздов.
И это я тоже внезапно понял. Все они находились где-то далеко, даже нет – они большей частью пребывали в некоем ином месте, до меня же были вынуждены нисходить, и это им давалось легко, хотя и тяготило, их словно тянуло прочь магнитными, что ли, потоками, и приходилось прилагать усилия, чтобы усидеть в моем обществе, но они хорошо подготовились, натренировались, и теперь почти не замечают, что заняты тяжким трудом, оставаясь со мной; на них что-то вроде вериг, к которым со временем привыкаешь, как ко всему неприятному.
«Привыкнешь, нормально все будет», – подал голос Истомин. Это прозвучало участливо, беспечно и уверенно одновременно. Да, он здорово изменился. Я не узнавал его.
Мне предстояла, как я понял, инициация, а это всегда – преображение. Более того: меня, похоже, пригласили с корабля на бал, я попадал в руководящее ядро особо посвященных. Им не хватало меня для комплекта, я был недостающим звеном; когда я к ним присоединюсь, что-то произойдет, что-то заработает в полную силу. Три месяца службы, майор, потом свободен, как бы не так. Это навсегда.
«Мне завтра ребенка забирать из школы, – почему-то я счел уместным предупредить об этом. В предупреждении, однако, не слышалось жести; скорее, у меня вырвалось нечто жалобное. Я сорвался: – Неужели мы не увидимся?»
«Да вы уже три месяца не виделись», – отмахнулся Дроздов.
Я поверил, что так оно и есть. Я провел здесь три месяца, за этим столом. Нечего было ходить вокруг да около, я спросил без обиняков:
«Могут убить?»
Я понятия не имел, кто может это сделать и кому мы противостоим, кто мы такие и чем занимаемся, однако знал, что спрашиваю по делу. Дроздов не удивился, он вздохнул со словами:
«Могут убить меня, вот в чем беда».
И это тоже было каким-то образом очевидно. На плечах Дроздова лежал тяжкий груз. Ответив мне, Дроздов, как принято об этом писать, мгновенно состарился, и я увидел, насколько он вымотался.
«Я общий отец», – добавил он.
У меня не было в этом сомнений. Я сразу сообразил, что, лишившись отца, неустановленные мы окажемся обезглавленными. И даже хуже: отец был сродни пчелиной матке. Это будет трагедия, конец всему. Без него нас разорвет вакуум.
Мы вышли из комнаты, и дальше потянулись бессчетные этажи, все глубже забиравшие под землю. Я не запомнил, пользовались мы лифтом; комнаты и коридоры чередовались, мы опускались вниз. Везде было много людей, больше женщин; одетые кое-как, в каком-то домашнем белье, в белых косынках, они занимались не поймешь чем – вроде бы и ничем, но выглядели крайне занятыми. Мы обращались к ним с чем-то, они отвечали; я заметил, что говорят они как будто на иностранном языке – владеют им в совершенстве и никакого акцента, но это чужой для них язык. Им вообще чужд язык, родной в том числе. Они словно опускались до моего уровня, с легким вздохом сожаления, но держались терпеливо и вежливо.
