Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
- 13 –
До самого вагона шли молча: смершник – уверенно, подловленные друзья – как на заклание. Вблизи вагона стали видны несколько солдат с нерусскими лицами, равнодушно глядящих на процессию. Один сидел на полу тамбура, выставив ноги в кирзачах на ступени и положив автомат на колени, ещё двое как петухи стояли на корточках друг перед другом, опираясь на автоматы. Поодаль, на солнцепёке, распласталось в дисгармонии с зеленью совсем белое тщедушное тело то ли юноши, то ли подростка с бледными, едва выделяющимися, сосками на впалой груди, одетое в галифе, без сапог и портянок, с гимнастёркой, подстеленной под себя, и с лицом, полуспрятанным под фуражкой так, что виден был только безвольный треугольный подбородок. Никто из присутствующих никак не реагировал на появление старшего лейтенанта с сопровождающими, видно, субординации здесь не придерживались.
- Расплавишься, Кравченко, - обратился офицер к загорающему. – Хочешь выпить? Лейтенанты принесли, угощают.
Вялая тонкая рука, едва обтянутая бледной, пятнами покрасневшей кожей лениво сдвинула фуражку в сторону и открыла совсем ещё мальчишеское лицо, ни разу не тронутое бритвой, с облупленным красным носом и слипшимися на лбу от пота жиденькими белёсо-серыми вихрами.
- Не-е, неохота. Жарко, - ответил тот, кого назвали Кравченко, не поднимаясь и даже не шевелясь разомлевшим телом.
- Как хочешь, - не настаивал лейтенант. – Было б предложено. Нам больше достанется. Где Шакиров?
- Только что в Сосняки укатил, как приказали, - ответил отказавшийся от застолья парень. – Троих с собой взял.
Сердце у Владимира так и скакнуло, лицо обдало холодом. Всеми силами он старался не показать внутреннего напряжения, сковавшего душу от упоминания знакомой деревни. Нехорошо замутилось в голове, сверлила одна мысль: это за ней. Что делать? Марлен тоже насторожился, насупился, но смолчал, ничего не спросил против своего обыкновения, почуяв опасность от вопросов, которые могли бумерангом вернуться к ним, к их ответам и к разоблачению. Незнакомый Шакиров, вероятно, уехал тогда, когда они все недолго стояли на площади, прощаясь, то есть, раньше Варвары или сразу за ней, значит, будет здесь не раньше, чем через час, за час-полтора до поезда. Тогда-то всё и прояснится. А пока надо затаиться, терпеть и ждать, быть приятным собутыльником смершнику, задавливая страх и неприязнь. Они с Марленом переглянулись. Тот смотрел вопросительно, снова отдавая инициативу Владимиру.
- Полезли, мужики, - пригласил навязавшийся хозяин, и они поочерёдно, стуча сапогами о железные ступени, влезли в тамбур, сторонясь так и не вставшего солдата с автоматом, а потом и в вагон, извергающий через открытую дверь концентрированную духоту с каким-то кислым запахом, очень похожим на запах перегретой мочи. Большая часть вагона была отделена поперечной железной дверью с решётчатым верхом. Слева от двери было два или три купе с открытыми дверьми, справа – зарешёченные окна вагона. Они вошли в первое от входа купе с двумя полками с одной стороны, откидным столиком у окна и двумя гнутыми венскими стульями, где-то позаимствованными без отдачи. Здесь окно тоже было в решётке.
- Как в тюрьме, - боязливо заметил Марлен, оглядываясь и задвигаясь в угол на нижней полке, к окну.
- Это и есть тюрьма, - сказал, улыбаясь, смершевец. – «Столыпин», слыхал про такую?
- Нет, - озадаченно ответил Марлен, скривив губы в нерешительной улыбке и всё ещё не совсем веря, что добровольно попал в тюрьму на колёсах.
- Давай, сначала дербалызнем по маленькой, а потом покажу свой музей, - предложил хозяин, с нетерпением глядя на мешок Марлена. – Не томи, всухую ни язык, ни мозги не ворочаются.
Марлен послушно развязал свой «сидор», достал оттуда две подаренные сестрой бутылки первача, завёрнутые в белые тряпки, развернул и поставил на столик. От мутного вида жидкости у Владимира сразу же подступила к горлу тошнота.
- Мне совсем не надо или очень немного, - попросил он, - голова раскалывается.
- Ещё один слабак, слава богу, объявился, - комментировал отказ смершник, сдвигая тем временем три пустых стакана вместе. – Если не возражаете, я разолью, никому не в обиду.
Он налил себе полный стакан, Владимиру – четверть, а Марлену – половину, потому что тот тоже воспротивился, молча отодвигая стакан от булькающего горлышка бутылки. Резко запахло перегретой сивухой.
- Слушайте, парни! Может, у вас и пожрать что есть? А то мы совсем обнищали, пока здесь стоим. Закуся-то совсем нет. Только хлеб, да и тот чёрствый, лук да помидоры.
Заманивший их хозяин теперь нагло требовал закуски под их выпивку, чувствуя свою власть над ними и их имуществом.
- Давай, делитесь, - нахальничал он. – Ради дружбы, - даже ёрничал. – Кто знает, может, когда-нибудь отплачу тем же или ещё как, чем чёрт не шутит.
Пришлось Владимиру доставать банку тушёнки, а Марлену – кусок размякшего сала в чистой тряпочке, видно, из запасов Ивана Ивановича. Жаждущий и голодный верзила быстро вскрыл банку, нарезал хлеб, лук и сало, измазав жиром толстые белые пальцы нерабочего человека, бросил на стол складные ножи с узкими лезвиями и алюминиевые ложки, торопливо поднял стакан.
- Первый, как заведено, за победу! Поехали.
Опять Владимиру приходилось пить за здравие, когда надо бы за упокой.
Выпили, заели, в основном, хозяин старался. Разговор не складывался, общей темы не было, над столом витал дух насторожённости. Лениво жевали, не глядя друг на друга. Компании не получалось. Наконец, Марлен не выдержал.
- Слышь-ка, а кого вы здесь ждёте? Кого собираете-то?
Смершевец, медленно и основательно жуя горбушку хлеба с салом и луком, тяжело и внимательно посмотрел исподлобья на любопытного, соображая, очевидно, как ему поосновательнее и пострашнее ответить, чтобы больший вес придать его, в общем-то, паскудной, работе. Может, потому его и в хмель затягивало постоянно.
- Врагов народа, - ответил, как отрезал. – Всяких там пособников фашистам, что остались ещё нетронутыми из-за недостатка сил, средств и времени. Дометаем ошмётки человеческой мрази, чтобы не радовалась нашей забывчивости. Чтобы все знали: кара предателя всегда найдёт, - добавил угрожающе. – Они у нас на примете ещё с войны, да не дошла очередь до этих. Сначала надо было собрать и устроить в местах отдалённых явных врагов. Теперь и до мелюзги дело дошло.
Снова разлил по стаканам так же, как в первый раз, хотя никто не возражал против другой дозировки, и внушительно продолжал объяснять важность своей сволочной работёнки:
- Нам много надо леса, угля, руды, много чего надо, чтобы строить и восстанавливать, вот и пусть повкалывают для социализма, кляня себя и фрица. За жратву да за нары.
Он усмехнулся, снова внимательно и строго посмотрел на друзей.
- Знаешь, как их просят всюду? Только давай. Платить не надо, в профсоюзе и женсовете не состоят, подохнут, так туда и дорога, ещё доставим. Я здесь их собираю не просто так.
Выжидающе посмотрел на слушателей, но те молчали, прогоняя непрошеные мурашки по позвоночнику, а он объяснил:
- По разнарядке. У нас всё по плану. Дали вагон, охрану, район сбора и приказали привезти полторы сотни врагов. Не привезу, сам в этом же вагоне поеду до самой Колымы. А где их взять столько?
Он, не дожидаясь гостей, раздражённо, одним махом опорожнил свой стакан и тут же наполнил его до краёв.
- В местном отделе всё подсобрали, всех учли мало-мальски замаранных с фрицами, а всё равно не хватает. Что делать? Приказ есть, врагов нет, самому, выходит, светит путь-дорожка?
Вопросительно и хитро посмотрел на лейтенантов. Те не знали, как помочь исполнительному смершевцу.
- Всё просто! – успокоил он их. – Родственников возьмём, хороших знакомых прихватим. За то, что молчали, не донесли, значит, пособничали, скрывали, гады. Да не моё это дело разбираться с дерьмом. Там, куда привезу, лучше это сделают. Может, кто и отмоется, только вряд ли. У нас не ошибаются. Сегодня ты не виноват, ладно, а на завтра даёшь гарантию? То-то и оно-то. Профилактика, мои дорогие.
Весело закончил:
- Выпьем? Чего носы-то повесили? Тут тебе не пиф-паф из окопа по немцу, которого и в лицо-то не разглядеть. Здесь враг рядом, скрытный, хитрый, сам не знает, что он враг, главное – не упустить его. Поэтому не бойся прихватить лишнего. Пусть кто-то и зря пострадает, зато тысячи будут спокойны. Ну, что? Пьём? За что? За здоровье майора?
Он хитро подмигнул друзьям:
- Не боись, братва! Мне он до лампочки, не из нашей епархии – ленинградский, а мы минские, тутошние. В вагоне вашем вместе были потому, что пили вместе. Не то б я вас потряс, голубеньких. До красноты! Ну, давай, махом!
Выпили. Чем больше пил и медленно пьянел смершник, тем больше трезвели и сжимались от его сбивчивого монолога попавшие в капкан приятели. Пугала исходящая он него непредсказуемость, злоба на людей, собственное их бессилие перед ней и абсолютно неясные формы поведения с такими, как он. Да ещё сидя в тюрьме, где он начальник. Раздумчиво, как бы про себя, тот произнёс, искоса поглядывая на офицеров:
