Эдуард Тополь - Игра в кино (сборник)
— Вы кушайте, кушайте, вы же с дороги.
В Фенькином вагончике-«балке», во всей его нехитрой обстановке и мебели — от вышитых накидок на кровати до нового проигрывателя на резной этажерке — была та атмосфера уюта и заботливых женских рук, про которую быльем забыл Дмитрий Гурьянов.
А за столом, друг против друга — взрослые люди, земляки, сослуживцы, а теперь взрослые люди — Дмитрий Гурьянов и Федор Бурков. Перед ними закуска — грибы, брусника, строганина и спиртное тоже — а как же? Алена борщ подает… Да, есть что выпить этим взрослым людям и закусить есть чем, а вот говорить — трудно им говорить, не о чем… Пауза такая, что аж тягостно и неловко.
— Нет, у вас порядок, порядок… — говорит наконец Митя.
Фенька улыбается со смущенной гордостью.
— Весной квартиру обещают. Может, это… может, музыку поставить? Ален!
— Да брось ты музыку! Выпьем. Жене налей. Ишь, Алена, обижает?
— Вы пейте, пейте, — говорит Алена.
— Что ты все «вы» да «вы»? Давай на «ты» и за счастье ваше!
— Я… — Алена замялась. — Я не могу.
— Как это? Ты брось. Я с тобой выпить должен!
— Нельзя ей, Мить. — Фенька взглядом показал на Аленкину фигуру, и Гурьянов только теперь заметил, что Алена в талии слегка поправилась.
— А-а!.. Значит, у вас порядок?
Фенька виновато улыбнулся.
— Тогда ты хоть теперь к нам переведись, — сказал ему Гурьянов. — Мне прошлый месяц пятьсот двадцать закрыли, а у тебя семья, нечего на бензовозе сидеть.
— Вы кушайте, кушайте, — сказала Алена. — Зачем ему к вам? Нам вполне хватает. А его тут на бурильщика учиться взяли. Чтоб специальность была.
— Хватает, значит? Ну… За хозяйку твою и за этого… Ну, будет который.
— Спасибо, — потупилась Алена.
Выпили. И опять пауза — о чем говорить?
— Н-да… Порядок у вас, значит. Значит, на Черное море я один поеду, — сказал Гурьянов Феньке.
— А может, вам не надо уезжать? — осторожно спросила Алена.
— Та-ак! — с деланным весельем сказал Гурьянов. — Теперь ты меня поучи! Ну, прямо все знают, как мне жить, один я не знаю!
— У тебя борщ стынет, Митя, — сказал Фенька и укоризненно посмотрел на Алену. — Алена! Ты это… поставь музыку, а?
Блеклое утро высветило окно Полиной квартиры.
Гурьянов лежит с открытыми глазами, притихшая счастливая Полина дремлет на его плече.
— Женюсь я на тебе, — говорит вдруг Гурьянов.
Полина вздрагивает, открывает глаза.
— А что? — продолжает он. — Поженимся, будем жить.
Полина стрункой вытягивается под одеялом.
— А что ты меня старше, так не в том дело, всякое бывает, главное — была бы любовь.
Полина не выдерживает — всхлипывает и, уткнувшись лицом в подушку, плачет навзрыд.
— Да ты что? Что с тобой, Поля? — испугался Гурьянов.
Она не унималась. Он встал, набрал воды в кружку.
— Выпей. Да что с тобой?
Полина повернулась к нему, утерла слезы, сказала с тоской:
— Дура я, Митя, ой, дура! Загадала. Вроде если ты ночью про любовь скажешь, значит — так это… снова бросишь меня.
— Тьфу! — сказал Гурьянов и сам выпил воду из кружки.
Полина прижалась к его плечу и спине, жарко и быстро сказала в затылок:
— А ты не слушай меня, не слушай. Ты женись. Мы детей заведем, много!
— Делов у меня — детей тебе делать!
Она отстранилась, спросила с болью:
— Что ты мечешься, Митя?
Он молчал.
— Ты сюда за деньгами приехал? Хочешь, я тебе денег дам?
— Какие деньги! — поспешил возмутиться Митя. — Плевать я на них хотел.
— А что тебе нужно, Митя?
— Я б сейчас арбуз съел, это точно, — вздохнул он.
— Эх, Митенька. Куда ты свою жизнь откладываешь, кому?
— Да ты ее хоть видела — жизнь? — усмехнулся он.
— Я много видела, Митя, — сказала она, не шевелясь и глядя куда-то в далекое — за стены — пространство. — Ладно. Тебе скажу. Чего уж теперь?.. Бездетная я, Митя.
— Как это? — оторопел он.
— И муж оттого ушел, — продолжала Поля. — Врачиха сказала — не будет у меня детей. — Она будто сглотнула слезы, но глаза были сухие. — А тебе жену на всю жизнь надо — чтоб и дети были, и вообще…
— Да не нужна мне жена! — в сердцах сказал он. — Ну вас!..
По тонким бикфордовым шнурам резво катился огонь. Шнуры бежали от временного дощатого навеса к подножию заснеженной и поросшей стелющейся березой сопочке, а за ней, вдали, внизу, в распадке шли работы по прокладке трубопровода, и там же заходил на посадку вертолет Ми-6.
Огонь добежал по шнурам до разложенных по цепочке мешков с аммоналом, ухнул шестерной взрыв, сопку разом ополовинило этим взрывом, взметнуло, как щепу, подлесок, закружило с мерзлотой и снегом и кинуло вбок.
А по дощатому настилу временного укрытия застучали комья земли, и у входа взрывной волной бросило оземь мертвую белую куропатку.
— Убери, — попросил Гурьянова Фадеич. — Не могу смотреть. Придумали бы чего, чтоб все живое до взрыва разбегалось, а? Написать в газету?
Гурьянов не успел ответить — затрещала «урожайка». Фадеич снял трубку.
— Алле? Да, закончили, снимай оцепление. Положил трубку и сообщил Гурьянову:
— К тебе гости прилетели.
— Кто? — удивился Гурьянов.
— Не знаю. Собирай инструмент.
Полина шла от вертолета, глаза радостные, аж светятся.
Гурьянов двигался ей навстречу вдоль нитки нефтепровода, мимо работающих трубоукладчиков, скреперов.
— Здравствуй. Случилось чего?
— Ага. Здравствуй, Митя. Поцеловать можно?
— Люди ж тут. Шальная ты, ей-бо!
К вертолету спешил пилот, предупредил:
— Вы недолго. Сейчас вылетаем.
— Я быстро, — отозвалась Поля. — Отойдем, Митя.
…Они стояли в стороне от людей и вертолета. Снег и солнце слепили глаза.
— Ты ж говорила — бездетная, — изумлялся Гурьянов.
— Ну да, — счастливо улыбнулась Поля. — Сама удивляюсь. А врачиха аж не поверила сначала, а потом убедилась — точно. От любви, наверно. Просто, говорит, чудо какое-то. Митя, ты не думай, я не в жены прошусь. Только скажи: дашь ему имя свое?
— То есть как это?
— Я сама воспитаю, только бы имя, фамилию, а? Чтоб отца знал. А тебе хлопот никаких не будет, ей-богу.
— Дура ты! Я сказал — женюсь. И женюсь. А с ребенком нам рано. Понимать должна — что у нас есть? Женимся, на курорт съездим, погуляем годика два — тогда и…
Она как помертвела сразу:
— Ну что ты все считаешь, Митя! Я ж не прошу ничего, только фамилию. Ты ж не любишь меня.
— При чем тут любишь?! Просто нам рано сейчас, рано. Я еще жизни не видел.
— Эй! — позвали их от вертолета, и тут же взревел мотор, и винт погнал по полю снежную замять.
Гурьянов и Полина побежали к вертолету. Он держал ее под руку, будто она уже на сносях была, и говорил, и просил на ходу, наклоняясь под встречным ветром и снегом:
— Нам сейчас не надо этого, Поля. Я приеду. Я через неделю за взрывчаткой приеду, слышишь? Ты сама подумай — зачем нам дитя сейчас?
Бортовая полуторка, высоко подпрыгивая пустым кузовом на ухабах, поднялась с реки на взгорок, проехала по улице поселка и тормознула у магазина.
Перед входом в магазин стояли оленьи нарты и человек десять ненцев в оленьих малицах и кисах. Хоть и день уже был, а магазин закрыт на висячий замок, и ненцы волнуются.
Гурьянов направился ко второму торцу, к жилой Полиной половине дома. Уже подошел почти, когда оттуда вышла располневшая Алена, закрыла дверь на замок и двинулась ко входу в магазин, крикнула ненцам:
— Сейчас! Открываю!
— Лена, — сказал ей Гурьянов. — А Поля где, в больнице?
Но Алена демонстративно смотрит сквозь него, как на пустое место, и проходит мимо.
— Алена! — недоуменно окликнул он.
Нет, не обернулась.
Митина полуторка на рысях тормознула возле буровой вышки, юзом прокатилась по разъезженной ледяной колее, стала. Митя прямо с подножки запрыгнул на помост буровой, схватил Феньку за лацканы брезентовой робы.
— Где Полина?
Фенька промазученной рукавицей оторвал Митины руки от своей робы, поднял холодные глаза, сказал спокойно:
— А тебе зачем?
Бурильщики выжидательно повернулись к ним от ротора, готовые, конечно, в случае чего тут же прийти Феньке на помощь, но Гурьянов по-прежнему резко спросил:
— Знаешь иль нет?
— Нет. Да она и сама не знает, — горестно отвечает Фенька.
— Как это? Мне сказали, она улетела. Куда?
— Я ж говорю: она сама не знала.
— Она ж брала билет!
— Не-а. Она почтовым до Тюмени, а оттуда — куда поведет. Сказала, что рук тебе вязать не хочет. — И вдруг прибавил с жалостью и даже снисходительностью какой-то: — Дурак ты, Митя.
Он шел по окраине поселка. Ненецкие чумы стояли здесь вперемешку с русскими рублеными домами, и во дворах, вывешенные на шестах, дубились морозом вывороченные собачьи шкуры. Позже из них сделают унты, столь нужные человеку на Севере, но все же эти пестрые выворотки, бывшие еще вчера живыми Тузиками и Бобиками, это напоминание о людском и собственном предательстве, выставленное в ряд… с души воротило глядеть, паскудно было. Опустив глаза, Гурьянов ускорил шаг.
