Давид Шраер-Петров - История моей возлюбленной или Винтовая лестница
и реже, пока, наконец, совсем не заглохло. Я всегда вспоминал наше с ней сотрудничество с удовольствием, как вспоминают поездки на юг, к морю, к временной свободе и радости. Я решил обратиться к ней за помощью. Правда, я был совсем не уверен в том, что она продолжает работать на старом месте, и, если даже так, захочет ли она мне помочь. Таксист примчал меня к трехэтажному зданию прошлого века с величественным голубым куполом. Сразу возникало ощущение торжественности: храм науки или что-то в этом роде. Мне было не до сравнений. Я молил судьбу, чтобы Таня оказалась на месте. Я взбежал по каменным ступеням, открыл массивную дверь и оказался перед столиком вахтера. С трепетом я спросил его, продолжает ли работать доктор Татьяна Ивановна Воскресенская и можно ли ее увидеть. Вахтер прошелся указательным пальцем по списку, лежащему под стеклом на столике, набрал номер на телефонной вертушке и сказал: «К вам посетитель, Татьяна Ивановна!» С этой минуты все происходило, как в сказочном сне, в котором я, с одной стороны, принимал активное участие, а с другой — был пристальным наблюдателем и летописцем. Татьяна Ивановна была такой же стройной, как много лет назад в дни нашего сотрудничества/увлечения. Белый халат, скроенный так коротко, что открывал ее красивые, чуть полные ноги, подчеркивал, как и прежде, ее привлекательность и загадочность. Конечно, она сразу же узнала меня. Мы обнялись: «Сколько лет! Сколько зим!» Она потащила меня к себе в лабораторию, которая заканчивалась ее кабинетом. По ходу Татьяна Ивановна знакомила меня с сотрудниками, показывала сверхмодерные приборы, каких я никогда до этого не видел, рассказывала в нескольких словах о направлениях ее исследований. Конечно, я воспринимал ее рассказы и объяснения вполслуха, думая только об одном: достану ли я цефалотин и гентамицин. На объяснения, знакомства и демонстрации ушло минут десять, в завершении которых Татьяна Ивановна распахнула дверь своего кабинета. К этому времени я узнал, что в лаборатории занимаются поисками генов, помогающих микробам выживать в условиях антибиотикотерапии. Кажется, скорее из вежливости, я принялся расспрашивать Татьяну Ивановну (она в это время варила кофе) о судьбе ее пьесы «Приоритет». Она рассмеялась, как будто я напомнил о ребяческой шалости: «Ах, милый Даниил Петрович, с этим увлечением покончено лет десять тому назад. Впрочем, как и со многими другими!» Она снова рассмеялась, на этот раз с оттенком веселой грусти, настоянной на самоиронии, как это умеют красивые женщины, вступившие в пору осенних заморозков.
Я рассказал Татьяне Ивановне про Ирочкину болезнь. Она сразу все поняла, позвонила кому-то, попросила меня обождать, пока ее сотрудники поищут нужные антибиотики. Мы выпили кофе, и наступило тревожное молчание, когда кажется, что вся жизнь зависит от нескольких минут ожидания. Наконец, телефон зазвонил. Я весь сжался: вдруг не найдут препараты? Татьяна Ивановна успокаивающе улыбнулась: «Все в порядке! Я схожу за антибиотиками». Она вернулась с большой картонной коробкой, наполненной флакончиками. «Здесь оба антибиотика. Вводить внутривенно по флакону каждого препарата два раза в сутки в течение недели. Если возникнут проблемы, немедленно звоните мне». «Спасибо, Татьяна Ивановна… Таня!» «Рада была помочь, Даниил Петрович… Даня!» Она проводила меня до выходной двери. Мы обнялись на прощанье.
Я вернулся в больницу и передал антибиотики хирургу-гинекологу. С этого дня Ирочка пошла на поправку. Курс антибиотикотерапии закончился, симптомы перитонита исчезли, и еще через неделю ее выписали домой. Я продолжал навещать Ирочку каждый день, уходя, как и в больнице, к вечеру, когда меня заменял Вадим Алексеевич. Однажды, когда я приехал, оказалось, что Ирочки не было дома. На телефонные звонки она тоже не отвечала. Так продолжалось несколько дней. Чего только я не передумал за эти дни! Прежде всего, конечно, я боялся рецидива перитонита. Я помчался в Боткинскую больницу. Однако в справочной мне сказали, что никакая Ирина Федоровна Князева в больницу не поступала. Я позвонил Рогову, благо у меня нашлась его визитная карточка. Вадим Алексеевич довольно сухо сказал, что Ирочка уехала в Карловы Вары на воды, долечиваться после тяжелой болезни.
Ее бегство было немыслимой правдой, которой я всегда боялся, но постоянно ждал от Ирочки. Если бы не последующие события, которые, как оказалось, к счастью, захлестнули меня, не знаю, выдержал бы я последнюю измену моей возлюбленной.
Единственной ниточкой была возможность снова позвонить Вадиму Алексеевичу Рогову, узнать, что с Ирочкой. Но внезапная смерть Рогова оборвала и эту возможность. Инфаркт миокарда случился во время одного из заседаний Государственной Думы. Вадим Алексеевич жестко отбивался от нападок слева (коммунистов) и справа (националистов), утверждая, что только свободный капитализм, то есть естественный отбор в духе Дарвина-Мальтуса может воспитать здоровую жизнеспособную нацию, которая почти что задохнулась в спертом воздухе стагнации и готова идти на неминуемые жертвы ради естественного развития свободного общества. Рогова хоронила либеральная Москва. Пришли все наши. Даже Васенька Рубинштейн с Риммочкой прилетели из Барселоны, где они обосновались, купив на новоселье знаменитую местную футбольную команду. Ирочки среди хоронивших не было.
Пятая часть. Кулидж Корнер
Окна моей комнаты выходили на Патриаршие пруды. С высоты третьего этажа открывалась водная гладь, по которой скользили утки-гуси-лебеди. Их эллипсоидные тела огибали желтые октябрьские листья, упавшие на воду. Мне было не до осенней лирики. Ирочка уехала в Карловы Вары и больше не возвращалась. Рухнуло здание нашей любви, которое я надстраивал всю жизнь. Это оказался замок из песка, возведенный на песке. Постепенно я смирился. Тем более что новая жизнь в стране напрочь захлестнула меня. Революция. Контрреволюция. Распад советской империи. Практически свободная эмиграция после жесточайшего преследования евреев-отказников. Дикий капитализм. Криминальные структуры. Заказы на перевод стихов исчезли, как будто бы этот вид литературы и вовсе не существовал. Многие издательства открывались, как грибы, выросшие после дождя, и мгновенно закрывались, выпустив одну-две-десять книг. В конце концов, остались самые цепкие. Чаще всего они печатали детективы с участием мафиозных типов, не менее страшных своей узнаваемостью, чем в романе Марио Пьюзо «Крестный отец». Кроме того, издавались так называемые женские романы с сексуальными подробностями, засасывающие читателя прямо с первой страницы. Или романы ужасов с изощренными орудиями пыток и методами их использования. Особенным наваждением стали мемуары о знаменитостях или воспоминания знаменитостей, для чего почти что в каждом издательстве были заведены книжные серии с подзаголовками: «приметы века», «свидетельства эпохи» или «жизнь знаменитых людей». Витрины и прилавки книжных магазинов пестрели названиями сотен книжек стихов, изданных за деньги авторов и публикуемых без элементарной корректуры. Для зализывания кровавых ран, нанесенных культуре и людям культуры, и списывания миллиардных доходов, по мановению тайкунов организовывались многочисленные премии, присуждение которых было предрешено литературными приказчиками. Я прижился в одном из новых издательств пестрого профиля, подрядившись собрать антологию русских рассказов о любви, начиная с Николая Карамзина и заканчивая самыми современными публикациями, скажем, Владимира Сорокина. В другом издательстве, благодаря знанию английского языка я заключил договор на перевод двухтомника американского нобелиста Сола Беллоу. Кроме того, постоянно находилась всяческая мелкая работа в газетах самых разных направлений и литературных вкусов, редакторы которых испытывали нужду в профессиональных авторах. Каким-то образом я овладел жанром литературного фельетона, в котором сочетались важнейшие этапы биографии того или иного писателя, переплетающиеся со смешными пассажами из его произведений. Словом, моя финансовая ситуация была не хуже, а во многих случаях успешнее, чем у многих моих приятелей по литературному цеху. В этой бурной литературной реке, которую вернее было бы назвать сумасшедшим потоком современной печати, я сколотил свой плот и держался на плаву, передвигаясь от одной редакции к другой. Одновременно я готовил к печати книгу стихов, которую я сочинил во время моей полудобровольной высылки на Урал. Как только я договаривался с одним из издательств о цене, происходил новый виток девальвации, и приходилось копить дополнительные деньги для издания книжки стихов. Да я и не торопился. Старые стихи (уральские) были мне дороже, а новые — интереснее. Что издавать в первую очередь? Дело шло к тому, что я начинал сочинять стихи, в которых образ героини окутывался дымкой неизвестности, как будто бы все это соединялось в воображаемый образ, в котором постепенно утрачивались реальные Ирочкины черты.
![Фредерик Дар - Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков]](/uploads/posts/books/148319/148319.jpg)