Давид Шраер-Петров - История моей возлюбленной или Винтовая лестница
Исход битвы решается искусством командующего. Исход операции определяется искусством хирурга. Замена командующего перед самым сражением чревата поражением. Замена оперирующего хирурга на случайного, не знающего больного (больную), нередко приводит к тяжелым послеоперационным осложнениям. Так получилось с Ирочкой. Конечно, ничего этого я не знал заранее. Вадим Алексеевич, который со мной вместе дожидался окончания операции, предпочитал не входить в объяснения, углубившись в какие-то записи или расчеты. Обстоятельства судьбы, связавшей нас обоих с Ирочкой, вынуждали терпеливо ждать, сидя на тесной больничной скамейке, поставленной перед входом в гинекологическое отделение. Было около девяти вечера, когда оперировавший хирург (потом выяснилось, что это был ординатор) в зеленой униформе и зеленой шапочке вышел к нам и начал объяснять, что ему пришлось заменить ведущего гинеколога Ирочки, который внезапно слег (грипп, осложненный пневмонией). Операция, которая обычно занимает не более часа, затянулась на два с половиной по причине необычно низкого расположения нескольких фиброматозных узлов в месте перехода
матки в шейку матки. Пришлось произвести ампутацию матки, частично погрузив в шов слизистую влагалища. Не знаю, как Рогов, но я вначале пропустил мимо ушей эти подробности. Одно меня тревожило: «Как Ирочка? Когда она проснется? Будет ли у нее сильно болеть?» Узнав, что Ирочка проснется через два часа, не ранее, Рогов уехал по делам, и я остался один. Сердобольная дежурная сестра дала мне халат и шапочку и разрешила проскользнуть в послеоперационную палату, взяв честное слово (в обмен на положенную в карман ее халата десятку), что я ее не выдам, если меня застукает один из врачей или ординаторов. Ирочка лежала на высокой кровати, уровень которой менялся в зависимости от клинической необходимости. Она лежала на спине, прикрытая до подбородка простыней, поверх которой лежало белое пикейное одеяло. К обеим ноздрям тянулись трубочки, отходившие от кислородного баллона. Рядом с кроватью стоял деревянный штатив с подвешенным пластиковым мешочком, от которого тянулась прозрачная трубочка, соединенная с иглой, введенной в вену левой руки. Игла была прикреплена к коже локтевой ямки лейкопластырем, из-под которого расползлось фиолетовое пятно кровоизлияния, свидетельствовавшего, что в вену удалось попасть не сразу. Ирочкины прекрасные, обычно насыщенные губы опали и были сухими. Она спала. Я разыскал дежурную медсестру и попросил положить влажную марлю на Ирочкины губы. На правую руку была наложена манжетка прибора для измерения кровяного давления. Прибор соединялся с монитором. Медсестра время от времени приходила в палату, чтобы взглянуть на монитор. Меня она как будто не замечала. Все было позади. Ирочка, хотя бы на время, принадлежала одному мне. Операция благополучно завершилась. Надо было ждать, когда Ирочка проснется. Я старался отогнать от себя мысли о том, что будет, когда Ирочка окончательно поправится и вернется в свой салон. Но прежде всего, до того, как я вообразил Ирочку в окружении гостей и потенциальных покупателей, я представлял себе Вадима Рогова, по-хозяйски оглядывающего Ирочку и ее гостей. В этой толпе с трудом различались мои прежние друзья-компанейцы: Глебушка Карелин, Васенька и Риммочка Рубинштейны, Юрочка Димов. Меня среди них не было. Разве что у двери кто-то похожий на меня доказывал, что его тоже приглашали в салон, объясняя пожилому, плотно увешанному орденами генералу, напоминавшему капитана Лебедева, что я не случайное лицо в Ирочкином салоне. Наверно, я дремал, потому не сразу услышал тихий голос Ирочки: «Пить, пить…». Она смотрела на меня, вначале не узнавая, но вскоре улыбнулась своей милой улыбкой, усталой, но единственной на свете улыбкой моей Ирочки. «Я сейчас, Ирочка», — повторял я, как полоумный, выбегая из послеоперационной палаты и направляясь к пульту дежурной медсестры. Увидев мое суматошное испуганное лицо, медсестра, которую звали Полина Александровна, принялась объяснять, что после операции на брюшной полости нельзя поить больных, потому что это может вызвать неукротимую рвоту и расхождение швов; что влажная марлечка, положенная на губы, немного утоляет жажду, и что вода постоянно поступает при помощи внутривенного вливания, за объемом которого она (медсестра) следит. Я вернулся в послеоперационную палату к Ирочке, сменил ей влажную марлю и пересказал слова медсестры Полины Александровны. Ирочка тихонечко переместила руку, положив свою ладонь на тыльную сторону моей кисти: «Даник, спасибо тебе, родной. А теперь поезжай к себе». «А как же ты, Ирочка?» «Я очень хочу спать. А завтра…». Она не досказала, что будет завтра, снова уйдя в сон. Но я понимал, что завтра вернусь к Ирочке и буду с ней, уезжая домой на ночь и возвращаясь к утру, до тех пор, когда она выпишется из больницы. «А после?» Я отгонял от себя мысли о том, что будет после. Надеялся ли я на то, что Ирочка останется со мной? Наверно нет. Надеялся ли я на чудо? Надеялся.
Так продолжалось несколько дней, четыре или пять. Ирочка поправлялась и начала даже ходить по палате и коридору. К тому времени ее перевели в общую палату всего на два человека, наверняка, благодаря хлопотам Рогова. Так эта палата и называлась: персональная палата. На второй койке лежала молодая женщина-узбечка с каким-то сложным диагнозом, существа которого ни я, ни Ирочка не могли постигнуть, но болезнь была явно связана с деторождением. Чаще всего она лежала, отвернувшись к стене, и даже не отвечала на Ирочкины вопросы не то из-за того, что находилась в постоянной дремоте, не то из протеста, что она оказалась в далекой северной стране, среди людей, говоривших на чужом языке. Словом, у Ирочки все шло к выписке. Вспоминаю, что за эти несколько дней я так привык к больничной рутине, что с тревогой думал, что же будет дальше, когда Ирочка вернется к себе домой в галерею? В больницу Вадим Алексеевич Рогов приезжал обычно после 8 часов вечера, привозил цветы (каждый день из оранжереи), фрукты, сладости и оставался с Ирочкой час или два, пока она, еще слабая после операции, не засыпала. Я уезжал обычно сразу же после появления своего соперника. Однако в течение получаса, который я для приличия выдерживал, мы все втроем обменивались новостями о наших общих знакомых или обсуждали политические события, которыми к этому времени кипела Москва. Упомянув знакомых, я прежде всего имел в виду нашу компанию, круг друзей, который привиделся мне в полудремоте, когда я дежурил около Ирочкиной послеоперационной кровати. Я, по правде говоря, удивлялся, что никого из них здесь не встретил. Но когда эта тема всплыла в нашем с Ирочкой разговоре, оказалось, что никто ничего не знал об операции: было объявлено среди друзей и знакомых, что салон закрывается на неделю, потому что Ирочка улетает на отдых к Черному морю. Иногда Вадим Алексеевич рассказывал о своих сражениях в совете министров за приватизацию государственной собственности, что напоминало его горячность и энтузиазм в те годы, когда наши кооператорские эксперименты оказывались созвучными теневой экономике, бродившей в глубинах тоталитарного режима.
Так продолжалось несколько дней, четыре или пять. В тот день, как обычно, я приехал к Ирочке около 10 часов утра, после ее туалета и завтрака. До врачебного обхода мы успевали погулять с ней по коридору, поболтать о всяческих пустяках, которые отвлекают от унылой больничной жизни. Я к тому времени стал своим человеком в гинекологическом отделении. Сестры признавали меня за хорошего знакомого, тем более что я не подчеркивал исключительные права, даруемые посетителям персональной палаты, а добросовестно подбрасывал медсестрам ежедневные десятки. Обычно Ирочка ждала меня в своей палате, сидя на кровати, одетая в стеганый атласный халат поверх пижамы. В это утро она лежала под одеялом. Последний номер «Нового мира», который я привез накануне, лежал на тумбочке закрытый. Я взглянул на нее вопросительно: «Что с тобой Ирочка?» «Ничего особенного, Даник. Нездоровится. Познабливает с утра. Ах, ерунда! Все пройдет. Не волнуйся!» «У тебя что-нибудь болит?» «Тянет и распирает внизу живота. Подташнивает немного». Я бросился к медсестре. Она измерила температуру, которая оказалась около тридцати девяти. Конечно, ни о какой прогулке по больничному коридору речи быть не могло. Пришел палатный врач, оказавшийся на этот раз тем гинекологом, который первоначально должен был оперировать Ирочку, но потом внезапно заболел, и его заменил ординатор. Меня попросили обождать в коридоре. Через некоторое время в Ирочкину палату вошел торопливыми шагами заведующий отделением в сопровождении нескольких врачей. «Ирочка, Ирочка…», — твердил я, как полоумный, не зная, что произошло в ходе ее болезни, но абсолютно уверенный в существовании опасности, угрожающей жизни моей возлюбленной. Знакомая медсестра вошла в палату и через некоторое время вернулась с каталкой, на которых перевозят больных на процедуры, на рентген или в операционную. Я бросился к ней: «Что они нашли у Ирочки? Что хотят делать?» «Ничего не могу сказать, гражданин. Обращайтесь к лечащему врачу!» — сухим казенным голосом ответила медсестра, которая еще час назад охотно любезничала со мной, ожидая очередной благодарности. Медсестра вместе с каталкой скрылась в палате, а я остался в коридоре, не зная, что предпринять, как помочь Ирочке. Одно было ясно: с моей возлюбленной происходит что-то чрезвычайно опасное. В это время из палаты в коридор вывезли каталку с Ирочкой, окруженной врачами. Я бросился к теперь уже знакомому мне гинекологу: «Что происходит, доктор?» Он увидел мои сумасшедшие глаза и, поняв, что я доведен до такой степени тревоги, что лучше сказать сразу всю правду, чем хитрить и ловчить, золотя пилюлю, шепнул мне: «У вашей родственницы развилось послеоперационное осложнение — гнойный перитонит. Будем ее срочно оперировать». Я отправился вслед за каталкой, на которой лежала Ирочка, ждать результатов операции. На той же скамейке, напротив операционной, сидел молодой мужчина, который на каждый шорох или каждый голос вскакивал и подбегал к дверям, ведущим в операционную. Но никто оттуда не выходил, и он возвращался ко мне на скамейку досказывать свою историю. У его жены в конце беременности развилась тяжелая гипертоническая болезнь с угрозой поражения почек и рождения мертвого ребенка. Так что решено было провести операцию под названием кесарево сечение. Еще через полчаса в коридор вышел кто-то из ординаторов и поздравил молодого мужчину с рождением мальчика. Обняв ординатора, а потом и меня, молодой мужчина начал скакать, как молодой козлик, повторяя несколько слов, среди которых самыми важными были «сыночек» и «цветочек». Наверняка, эти два слова возбудили в молодом мужчине определенный участок головного мозга, ведавший поздравительной активностью, потому что он, воскликнув: «А теперь — за цветами!» выбежал из отделения. Я остался один. Не помню, сколько я ждал, погруженный в оцепенение страха, не осознав сразу, почему рядом со мной оказался Рогов. Вначале мне показалось, что я медленно перелетаю над пропастью. Рядом со мной летит Рогов, а между нами — Ирочка, которую мы держим за руки. Я чувствую, что силы подходят к концу, не только мои силы, но и силы каждого из нас, и что мы оба (соперник и я) повторяем: «Ирочка, держись, пожалуйста, не отпускай наши руки!» В это время дверь операционной распахнулась и, отвязывая маску, в коридор вышел оперировавший Ирочку гинеколог. Распахнувшись улыбкой, он объявил, что операция прошла благополучно. Действительно, у Ирочки подтвержден гнойный перитонит, возникший потому, что некоторые фиброматозные узлы были низко расположены и в шов попала слизистая шейки матки. Больной назначили эффективный, как правило, антибиотик широкого профиля — ампициллин, и одновременно гной послан в микробиологическую лабораторию, чтобы определить, какая культура бактерий вызвала перитонит и к каким антибиотикам эта культура чувствительна.
![Фредерик Дар - Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков]](/uploads/posts/books/148319/148319.jpg)