Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)
— Призраки исчезли, — нараспев произнесла она. — Можем съездить к твоей впадине. Я поведу машину через Гиллет, там сейчас ярмарка. Зайдем к гадалке.
— Как это скучно, — сказал он. — А ведь в шестнадцатом веке там жили ведьмы.
— Я сама ведьма! И я хочу на ярмарку. Я видела афишу. У них сегодня открытие.
— Ладно, — сдался он и взглянул на нее с подозрением.
Ему за семьдесят: когда твоей подруге двадцать пять, надо изображать подозрительность. Для стариков, влюбленных в юных девушек, существуют определенные правила, и соблюдать их надо тем более неукоснительно, если и девушка влюблена. Это как игра.
— Должно быть, на утесах уже цветут гвоздики, — сказал он.
— Ах ты цветочная душа!
Он собрался было ответить: "Именно!" — и добавить, что девушки — те же цветы, только говорящие, и что он всю жизнь собирает и тех и других, но он уже не раз говорил ей нечто подобное, а в его возрасте надо по возможности не повторяться. И вообще, такого рода комплименты по-настоящему звучат, только когда есть слушатели, когда все поворачиваются и смотрят на нее. Едва только девушки становятся женщинами, он теряет к ним интерес: он всегда жил ради фантазий.
— Значит, решено, — произнесла она.
Теперь в его взгляде было нечто трагическое. Размахивая бритвой, он начал нервно и бессознательно пританцовывать; она на лету обняла его и выбежала из комнаты.
Пока он суетливо собирался, а она без конца исчезала, чтобы что-то там такое поправить в своем новом рисунке, прошло немало времени.
— Надо поесть, — распорядилась она.
Но это был его дом, а не ее. Он долго жил здесь один и не мог допустить на свою кухню женщину: ему невыносимо было бы видеть, как она режет хлеб, путает ножи и вилки или выливает в раковину спитой чай вместе с чаинками.
— Мы с Ровеной, — говорил он тем, кто навещал их, и при этом его голос звучал по-военному, — почти ничего не едим. И никого не принимаем.
Это была неправда, но, подобно генералу с литературными наклонностями, он любил навести порядок в собственном воображении. Он вообще был подвержен влиянию литературы. Его жена сошла с ума и покончила с собой. Так что в своем доме он представлял себя мистером Рочестером, а в машине — графом Моска с юной герцогиней из "Пармской обители" или, когда они бывали в обществе, видавшей виды толстовской тетушкой. Тоже игра — и притом образование для Ровены.
Он бегал из комнаты в кухню и обратно, а она появилась не сразу и долго, лениво сидела за столом, откидывая назад длинные черные волосы, арканя его улыбками и быстрыми взглядами из-под приспущенных ресниц, потом метнулась к нему, когда он нес масло, и опять легко и стремительно заключила его в объятия, смеясь при виде беспомощно поднятой в воздух масленки.
— Ровена! — закричал он ей вдогонку, так как она уже опять исчезла. — Заводи машину.
Дом стоял прямо на склоне длинного ущелья, окруженный полчищами ясеней и буков. Перед домом была терраса и хитроумно устроенный на крутом подъеме сад, в котором он возился целыми днями; он даже сам, изрядно попотев, выбил в грунте два-три десятка ступенек. Ровена не могла отвести глаз от его жесткой седой шевелюры и — что уж там! — довольно грубого лица с оттопыренными губами, когда он размахивал киркой, вгрызаясь в каменистую землю. Он работал со злостью, с гордостью, но иногда вдруг обращал к ней призывный, пронзительный взгляд. Его яростное старческое лицо с легкостью впитывало боль.
Она знала: он только разозлится, если сказать ему, чтобы осторожней спускался по ступенькам. Она знала до тонкостей процедуру посадки в машину: ему — высокому и угловатому — приходилось буквально складываться, так что колени едва не упирались в подбородок, к которому сбегали глубокие, меланхолические линии его крупного лица. Ей нравилось лихо, на большой скорости возить старика по дороге, вьющейся между деревьями — вот она какая бедовая! — пока он без умолку говорил. Теперь он будет час говорить не переставая и начнет, разумеется, с местной ярмарки.
— Абсолютно неинтересно. Суррогат, как дешевая еда. Незачем ездить. Двадцатый век все завернул в полиэтилен.
Он говорил о временах до римского нашествия, расписывал вкус древних к буйным празднествам, рассказывал про кельтских богов и чертей, а они тем временем выехали из ущелья и понеслись по узкой дороге, петляющей между холмами (он знал название каждого папоротника в каменных расселинах), и она так лихо поворачивала, что порой стучали зубы и холодок бежал по спине. Он лавиной извергал из памяти исторические примеры. Ты и есть Дедушка Время, сказала она, но он не воспринял это как шутку, хотя и усмехнулся, чтобы не обидеть ее. Это тоже одно из правил игры. Никакой он не Дедушка Время, потому что, когда тебе за семьдесят, начинаешь беречь время, скупо тратить его, утаивая минутки, тогда как она транжирит его почем зря, даже не сознавая, что живет во времени.
Гиллет — скучный, пыльный методистский городок, где в окнах домов стоят горшки с геранью. Ярмарку устроили за городом, на пустопорожнем поле, по которому носились собаки и дети. Тир, еще не до конца установленная палатка "кокосовых кеглей", "волшебные кольца": много суеты и мало посетителей. У карусели, правда, было полно детей: раздался предупредительный свист, и дети облепили вульгарный круг пятнистых коров — каждая с огромным розовым выменем, — коней-качалок, свиней, тигров и жирафов.
Профессор отстраненно наблюдал это культурное убожество. Он побаивался Ровены. Она по-детски любила мучить его. Изобразив прекрасную надменность, не лишенную издевки, она вылезла из машины и устремилась к лотку с мороженым. Ему удалось увести ее в сторону от прилавка с золотыми рыбками: она, чего доброго, еще захочет привезти эдакое сокровище домой.
— Дай мне денег, — сказала она, приближаясь к карусели. Там уже собралась небольшая толпа. — Я поеду на жирафе. Пошли.
— Я посмотрю, как ты катаешься, — тоскливо произнес он и стал протирать очки.
Вот она уже крутится верхом на жирафе, выделяясь в толпе детей, как учительница, без конца отбрасывая назад длинные волосы: чудо как молода и с каждым днем все моложе. На карусели были и другие девушки. Попадались и местные молодые люди. Один кретин ехал задом наперед на корове, то и дело взбрыкивая ногами и махая рукой. Ровена восседала на жирафе спокойно, без улыбки, но, проплывая мимо, помахала старику.
Он взглянул на часы. Долго еще?
— Я поеду еще раз! — крикнула она и не слезла с жирафа.
Он вдруг почувствовал нелепость своего положения: терпеливый наблюдатель в толпе таких же наблюдателей, но только самый старый из всех и одетый лучше других, исполненный достоинства, теперь уже начисто лишенный любопытства. Он отошел в сторону, но вся толпа, кажется, переместилась вместе с ним. Одна молодая женщина в ярко-красном пальто всякий раз оказывалась рядом с ним, сколько бы он ни менял место. Вот опять мимо проехал жираф, и опять парень на корове. Молодая женщина в красном пальто помахала рукой. Соображая, что здесь так принято, старик помахал жирафу. Женщина снова помахала и уставилась на него, как будто он ее чем-то разозлил. Он отошел от нее на шаг, потом на пять шагов, потом и вовсе ушел на другую сторону карусели. Здесь он мог спокойно махать, не привлекая к себе внимания, но эта женщина опять оказалась рядом. Невысокая, с рыжеватыми волосами, она смотрела на него, задрав подбородок.
— Ты меня не помнишь! — бросила она пронзительным голосом, дерзко сверкнув глазенками. Он в изумлении сделал шаг назад.
— Дейзи Пайк, — произнесла она.
Пайк? Пайк? Он оторопело посмотрел на нее, мысленно проносясь по кругу вместе с Ровеной.
— Жена Джорджа, — добавила она, словно насмехаясь над его глупостью.
— Джорджа…
Больше он ничего не сказал. Жене Джорджа Пайка теперь за пятьдесят. А этой не больше тридцати. Может быть, их дочь. У них была дочь?
— Неужели я так изменилась? — спросила она.
Она вела себя, как дерзкий уличный мальчишка, откровенно издеваясь над ним, радуясь его замешательству, но вдруг уголки ее губ жалобно опустились, выразив мольбу. Он теперь видел только широкую улыбку Ровены, все прочие женщины слились для него в смутную массу. Однако внезапно маленький, молящий, напористый ротик и пронзительный голос прорезались сквозь толщу памяти. От смущения он сделал еще шаг назад, и лицо его на мгновение отразило ужас — впрочем, он быстро замаскировал это выражение, ноги его сами собою начали пританцовывать, и он заговорил с глупой улыбочкой:
— Дейзи! Я думал… А я вот стою, смотрю. Ты что тут делаешь?
Теперь, когда память все расставила по местам, он не мог скрыть прилив негодования: его взгляд был холоден и неподвижен. На нее это явно подействовало.
— То же, что и ты, — резко ответила она. — Жду. Жду, когда они слезут с карусели.
